≡× МЕНЮ

• Радиаторы
• Отопление
• Газоснабжение
• Газопровод
• Водопровод

Судьба А. С

Портрет Грибоедова
работы И. Крамского, 1875 год

Александр Сергеевич Грибоедов (4 января 1795, - 30 января 1829) - русский дипломат, поэт, драматург, пианист и композитор, дворянин.

Биография.

Александр Сергеевич родился в Москве в дворянской семье. В пятнадцать лет окончил Московский университет. Во время наполеоновского вторжения был зачислен в армию и прослужил два года в кавалерийском полку. В июне 1817 года Грибоедов поступил на службу в коллегию иностранных дел; в августе 1818 года он был назначен секретарем русской дипломатической миссии в Персии.

С 1822 по 1826 год Грибоедов служил на Кавказе при штабе А.П.Ермолова, с января по июнь 1826 года находился под арестом по делу декабристов.

С 1827 года он при новом наместнике Кавказа И.Ф.Паскевиче ведал дипломатическими сношениями с Турцией и Персией. В 1828 году после заключения Туркманчайского мира, в котором Грибоедов принял активное участие и текст которого привез в Петербург, он был назначен «полномочным министром» в Персию для обеспечения выполнения условий договора.

В том же году в августе Александр Грибоедов женился на старшей дочери своего друга - грузинского поэта и общественного деятеля Александра Чавчавадзе - Нине, которую он знал с детства, часто занимался с ней музыкой. Повзрослев, Нина вызвала в душе Александра Грибоедова, человека уже зрелого, сильное и глубокое чувство любви.

Говорят, она была красавица: стройная, грациозная брюнетка, с приятными и правильными чертами лица, с темно-карими глазами, очаровывающая всех своей добротой и кротостью. Грибоедов называл ее Мадонной Мурильо. 22 августа 1828 года в Сионском соборе в Тифлисе их венчали. В церковной книге сохранилась запись: "Полномочный министр в Персии Его императорского Величества статский советник и Кавалер Александр Сергеевич Грибоедов вступил в законный брак с девицею Ниною, дочерью генерал-майора князя Александра Чавчавадзева... ". Грибоедову было 33 года, Нине Александровне не было еще и шестнадцати.

После свадьбы и нескольких дней торжеств молодые супруги уехали в имение А. Чавчавадзе в Кахетии в Цинандали. Затем молодая чета отправилась в Персию. Не желая подвергать Нину опасности в Тегеране, Грибоедов на время оставил жену в Тавризе - своей резиденции полномочного представителя Российской империи в Персии, и поехал в столицу на представление шаху один. В Тегеране Грибоедов очень тосковал по своей молодой жене, беспокоился о ней (Нина очень тяжело переносила беременность).

30 января 1829 года толпа, подстрекаемая мусульманскими фанатиками, разгромила русскую миссию в Тегеране. При разгроме посольства русский посланник Александр Сергеевич Грибоедов был убит. Бесчинствующая толпа таскала его изуродованный труп по улицам несколько дней, а потом бросила в общую яму, где уже лежали тела его товарищей. Позже его опознали лишь по изуродованному на дуэли мизинцу левой руки.

Ожидавшая мужа в Тавризе Нина не знала о его смерти; беспокоясь о ее здоровье, окружающие скрывали страшную весть. 13 февраля по настоятельной просьбе матери она покинула Тавриз и поехала в Тифлис. Только здесь ей сказали, что муж мертв. От стресса у нее случились преждевременные роды.

30 апреля прах Грибоедова привезли в Гергеры, где гроб видел A.C. Пушкин, упоминающий об этом в своем "Путешествии в Арзрум". В июне тело Грибоедова прибыло наконец в Тифлис, и 18 июня 1829 года было предано земле близ церкви Св. Давида, согласно желанию Грибоедова, который как-то шутя сказал жене: "Не оставляй костей моих в Персии; если умру там, похорони меня в Тифлисе, в монастыре Св. Давида". Нина исполнила волю мужа. Похоронила его там, где он просил; на могиле мужа Нина Александровна поставила часовню, а в ней - памятник, изображающий молящуюся и плачущую перед распятием женщину - эмблему ее самой.

На памятнике следующая надпись: "Ум и дела твои бессмертны в памяти русской; но для чего пережила тебя любовь моя?"

Нина Александровна пережила мужа на 28 лет, она умерла в 1857 году от холеры и погребена рядом со своим любимым.

Александр Сергеевич Грибоедов. Акварельный портрет работы Петра Андреевича Каратыгина (1805-1879)

Творчество.

По литературной позиции Грибоедов относится (по классификации Ю. Н. Тынянова) к «младшим архаистам»: его ближайшие литературные союзники - П. А. Катенин и В. К. Кюхельбекер; впрочем, ценили его и «арзамасцы», например, Пушкин и Вяземский, а среди его друзей - такие разные люди, как П. Я. Чаадаев и Ф. В. Булгарин.

Ещё в годы учёбы в Московском университете Грибоедов пишет стихотворения, создает пародию на произведение В. А. Озерова «Дмитрий Донской» - «Дмитрий Дрянской». В 1814 году в «Вестнике Европы» выходят две его корреспонденции: «О кавалерийских резервах» и «Письмо редактору». В 1815 году он публикует комедию «Молодые супруги» - пародию на французские комедии, составлявшие русский комедийный репертуар в то время. Автор использует очень популярный жанр «светской комедии» - произведения с небольшим числом персонажей и установкой на остроумность. В русле полемики с Жуковским и Гнедичем о русской балладе Грибоедов пишет статью «О разборе вольного перевода „Леноры“».

В 1817 году в свет выходит комедия Грибоедова «Студент». По свидетельствам современников, небольшое участие в ней принимал Катенин, но скорее его роль в создании комедии ограничивалась редактурой. Произведение имеет полемический характер, направлено против «младших карамзинистов», пародируя их произведения, тип художника сентиментализма. Основной пункт критики - отсутствие реализма.

В 1817 году Грибоедов принимает участие в написании «Притворной неверности» совместно с А. А. Жандром . Комедия представляет собой обработку французской комедии Николя Барта. В ней появляется персонаж Рославлев, предшественник Чацкого. Это странный молодой человек, находящийся в конфликте с обществом, произносящий критические монологи. В этом же году выходит комедия «Своя семья, или замужняя невеста». Соавторы: А. А. Шаховской , Грибоедов, Н. И. Хмельницкий.

Из поздних опытов Грибоедова наиболее заметны драматические сцены «1812 год», «Грузинская ночь», «Родамист и Зенобия». Особого внимания заслуживают и художественно-документальные сочинения автора (очерки, дневники, эпистолярий).

Хотя мировая известность и пришла к Грибоедову благодаря лишь одной книге, его не следует считать «литературным однодумом», исчерпавшим свои творческие силы в работе над «Горем от ума». Реконструктивный анализ художественных замыслов драматурга позволяет увидеть в нём талант создателя подлинно высокой трагедии, достойной Уильяма Шекспира, а писательская проза свидетельствует о продуктивном развитии Грибоедова как самобытного автора литературных «путешествий».

Комедия в стихах «Горе от ума» задумана в Петербурге около 1816 года и закончена в Тифлисе в 1824 .

Комедия «Горе от ума» - вершина русской драматургии и поэзии. Яркий афористический стиль способствовал тому, что она вся «разошлась на цитаты».

«Никогда ни один народ не был так бичуем, никогда ни одну страну не волочили так в грязи, никогда не бросали в лицо публике столько грубой брани, и, однако, никогда не достигалось более полного успеха» (П. Чаадаев. «Апология сумасшедшего»).

А. С. Грибоедов на Памятнике «1000-летие России» в Великом Новгороде

Музыкальные произведения.

Написанные Грибоедовым немногочисленные музыкальные произведения обладали великолепной гармонией, стройностью и лаконичностью.

Он - автор нескольких фортепианных пьес, среди которых наибольшую известность имеют два вальса для фортепиано. Некоторые произведения, в том числе фортепьянная соната - самое серьезное музыкальное произведение Грибоедова. Вальс ми минор его сочинения считается первым русским вальсом, дошедшим до наших дней.

По воспоминаниям современников, Грибоедов был замечательным пианистом, его игра отличалась подлинным артистизмом.

Памятник Грибоедову в Санкт-Петербурге (Пионерская площадь, возле ТЮЗа)

Лубочный театр

Эй! Господа! Сюда! сюда! Для деловых людей и праздных Есть тьма у нас оказий разных: Есть дикий человек, безрукая мадам! Взойдите к нам! Добро пожаловать, кто барин тороватый, Извольте видеть - вот Рогатый, нерогатый И всякий скот: Вот господин Загоскин, Вот весь его причёт: Княгини и Княжны, Князь Фольгин и Князь Блёсткин; Они хоть не смешны, да сам зато уж он Куда смешон! - Водиться с ним, ей-богу! праздник. Вот вам его Проказник ; Спроказил он неловко: раз упал Да и не встал. Но автор таковым примером Не научён - грешит перед партером, Проказит до сих пор. Что видит и что слышит, Он обо всём исправно вздор И говорит и пишет. Вот Богатонов вам: особенно он мил, Богат чужим добром - всё крадет, что находит, С Транжирина кафтан стащил, Да в нём и ходит. А светский тон Не только он - И вся его беседа Переняли у Буйного Соседа . Что ж вы?.. Неужто по домам? Уж надоело вам? И кстати ль? Вот вам Загоскин - Наблюдатель ; Вот Сын Отечества , с ним вечный состязатель; Один напишет вздор, Другой на то разбор; А разобрать труднее, Кто из двоих глупее. Что вы смеетесь, господа? Писцу насмешка не беда. Он знает многое смешное за собою, Да уж давно махнул рукою. Махнул пером - отдал сыграть, А вы, пожалуй, рассуждайте! Махнул пером - отдал в печать, А вы читайте!
Как распложаются журнальные побранки! Гласит предание, что Фауст ворожил Над банкой, полною волшебных, чудных сил - И вылез чёрт из банки; И будто Фаусту вложил Он первый умысел развратный - Создать станок книгопечатный. С тех пор, о мокрые тряпичные листы, Вы полем сделались журналам для их браней, Их мыслей нищеты, их скудости познаний. Уж наложил на вас школярные персты Михайло Дмитриев с друзьями; Переплетясь они хвостами, То в прозе жилятся над вами, То усыряют вас водяными стихами.

[Первая половина 1824]

Крылами порхая, стрелами звеня, Крылами порхая, стрелами звеня, Любовь вопрошала кого-то: Ах! есть ли что легче на свете меня? Решите задачу Эрота. Любовь и любовь, решу я как раз, Сама себя легче бывает подчас. Есть песня такая: Легко себе друга сыскала Аглая И легче того Забыла его.

Памятная монета Банка России, посвящённая 200-летию со дня рождения А. С. Грибоедова. 2 рубля, серебро, 1995 год

Жаль, что Грибоедов не оставил своих записок. Но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. А.С. Пушкин

Писатель, дипломат, переводчик, математик, правовед и композитор А.С. Грибоедов принадлежит к числу авторов одной книги . В Испании таким писателем был Мигель Сервантес , написавший роман "Дон Кихот", в Голландии - Эразм Роттердамский , известный как автор "Похвалы глупости", в США авторами единственной книги стали писательницы Маргарет Митчелл ("Унесённые ветром") и Харпер Ли ("Убить пересмешника"). Русский драматург Александр Грибоедов известен как автор комедии в стихах "Горе от ума" , хотя строго говоря это не единственное его произведение. Тем не менее, пародийную комедию "Дмитрий Дрянской" или написанные в соавторстве с другими писателями водевили "Студент" и "Притворная неверность" по художественному уровню невозможно отнести к настоящей литературе.

Год рождения Грибоедова точно не известен - иногда указывают 1790, 1793, 1794. Однако в документах зафиксирована дата рождения - 4 (15) января 1795 года. Родился Грибоедов в Москве в семье секунд-майора Сергея Ивановича и Анастасии Фёдоровны. Примечательно, что оба родителя происходили из рода Грибоедовых, поэтому матери не пришлось в замужестве менять фамилию. Сам же род Грибоедовых имел польские корни: далёкий предок Ян Гржибовский переселился из Польши в Россию в начале 17 века.

В детстве юный Грибоедов проявил незаурядные интеллектуальные способности: в шестилетнем возрасте он свободно владел тремя языками, а к двенадцати годам - девятью. В 13-летнем возрасте окончил словесное отделение Московского университета с присвоением звания кандидата словесных наук, после чего к 17-ти годам окончил ещё два факультета - физико-математический и правовой, получив таким образом три высших образования .

Участвовал в Отечественной войне 1812 года в составе гусарского полка, в котором прослужил до 1815 года. В возрасте 20 лет вышел в отставку и, приехав в Петербург, посвятил себя литературной деятельности. Служит губернским секретарём в Коллегии иностранных дел. Знакомится с А.С. Пушкиным и В.К. Кюхельбекером. В соавторстве с Павлом Катениным, Александром Шаховским и Андреем Жандром пишет несколько пародийных комедий.

В 1817 году Грибоедов оказался участником четверной дуэли , то есть такого поединка, в котором после дуэлянтов обязаны стреляться их секунданты. Дуэль состоялась из-за известной балерины Авдотьи Истоминой. Дуэлянтами были Шереметев и Завадовский, секундантами соответственно - Якубович и Грибоедов. Во время дуэли Шереметев был смертельно ранен, и секунданты решили отложить свой поединок. Дуэль Грибоедова и будущего декабриста Александра Якубовича состоялась осенью 1818 года в Тифлисе (ныне Тбилиси). В результате дуэли Грибоедов был ранен в кисть левой руки . Из Тифлиса писатель уехал в Персию в качестве секретаря дипломатической миссии.

Комедия "Горе от ума" . В Персии Грибоедов прослужил до 1821 года, затем по состоянию здоровья перевёлся в Грузию секретарём при генерале Ермолове. Здесь же были сделаны черновые наброски комедии "Горе от ума". С 1823 по 1825 гг. живёт в Москве и Петербурге, где общается с некоторыми декабристами (хотя не разделяет их взглядов) и завершает работу над главной своей комедией.

Именно комедия "Горе от ума" сделала Грибоедова классиком русской литературы. Не будь её, он остался бы в истории России лишь как дипломат. Традиционно считается, что замысел комедии "Горе от ума" возник в 1816 году во сне (о чём сам Грибоедов упоминал в одном из писем), а в 1824 она была завершена. Собственно текст комедии создавался с 1822 по 1824 годы. Первоначальным замыслом автора было сатирическое изображение быта и нравов московского дворянства. Комедия сначала называлась "Горе уму", затем "Горе и нет ума", и в окончательном варианте - "Горе от ума".

Для своего времени комедия "Горе от ума" оказалась в высшей степени злободневным произведением. Центральные персонажи - московский барин Фамусов и молодой дворянин Чацкий - олицетворяют два лагеря, на которые разделилось российское общество после Отечественной войны, - консервативный и прогрессивный. Консерваторы были противниками любых общественных перемен; смысл жизни видели в приобретении чинов и богатства, а просвещение и образованность считали злом. Немногочисленные молодые дворяне придерживались противоположных взглядов, выступали противниками крепостного права, чинопочитания и преклонения перед богатством. Именно о таком столкновении "века нынешнего и века минувшего" говорит в одном из монологов Чацкий.

Однако в комедии центральное место занимает не только социальный, но и любовный конфликт. Завязкой сюжета служит приезд Чацкого в дом Фамусова с целью жениться на его дочери Софье: молодые люди когда-то любили друг друга, но Чацкий внезапно уехал и, по словам Фамусова, "три года не писал двух слов и грянул вдруг как с облаков". Чацкий не собирался вступать в конфликт со своим потенциальным тестем, однако неожиданно обнаруживается, что в жизненных принципах Чацкого, планирующего жениться на Софье, и взглядах Фамусова есть непримиримое противоречие. Но не это тревожит Чацкого: Софья почему-то принимает его холодно, и, чтобы разгадать причину такого приёма, Чацкий на сутки задерживается в доме Фамусова, успевая перессориться практически со всеми гостями хозяина дома.

Комедия написана как будто в духе классицизма (с элементами зарождавшегося в то время реализма): Грибоедов формально соблюдает правило трёх единств. Однако невозможно строго разделить персонажей на положительных и отрицательных, так как образы центральных героев - Чацкого, Фамусова, Софьи - в значительной степени противоречивы. К тому же в комедии более 60-ти внесценических персонажей, то есть героев, не присутствующих на сцене, но упоминаемых в репликах и монологах, а это существенно расширяет границы изображаемого. Сам Грибоедов говорил, что в его комедии "двадцать глупцов на одного здравомыслящего человека". Однако Чацкого, вступающего в борьбу с "фамусовским обществом", подстерегают унизительные интриги. Объявленный сумасшедшим, он уезжает из Москвы, и его борьба заканчивается ничем.

Некоторые исследователи считают, что в такой развязке сюжета содержится намёк на деятельность декабристов, вступивших в неравную борьбу с политической системой тогдашней России. Известна фраза Грибоедова: "Сто прапорщиков хотят перевернуть весь государственный быт России. Я им сказал, что они дураки". Таким образом, отношение автора к своему герою можно считать двойственным. Споры вокруг образа Чацкого сводились и к вопросу о том, действительно ли умён главный герой комедии. В частности, А.С. Пушкин отказал Чацкому в уме, отметив, что главным признаком умного человека является умение видеть, с кем имеешь дело, в то время как Чацкий произносит свои пылкие обличительные монологи перед теми, кто в принципе не способен его понять. Однако бесспорно умным считали Чацкого писатели и критики И.А. Гончаров (статья "Мильон терзаний") и А.И. Герцен (статья "Ещё раз Базаров") : первый отметил, что Чацкий не только умнее других персонажей комедии, но и "положительно умён", а второй обнаружил сходство вольнолюбивых идей Чацкого со взглядами декабристов: это и критика крепостного права, и идея служения Родине, и уважительное отношение ко всему русскому.

Дипломатическая деятельность и гибель Грибоедова . В 1825 году Грибоедов едет на Кавказ - через Киев и Крым. В Крыму у писателя возник замысел масштабного произведения о крещении Руси. В январе 1826 года, находясь в крепости Грозная (ныне город Грозный в Чеченской Республике), был арестован по подозрению в связях с декабристами . Следствие продолжалось около полугода, но доказать вину Грибоедова не удалось, и он был освобождён в июне того же года и продолжил дипломатическую деятельность.

Подписание Туркманчайского мирного договора

При участии Грибоедова был заключён выгодный для России Туркманчайский мирный договор в 1828 году, согласно которому России отходили ханства на территории современных Армении и Азербайджана, а Персия (ныне Иран) обязывалась выплатить России контрибуцию в размере 20 миллионов рублей серебром. Грибоедов с текстом договора приехал в Петербург, где был назначен министром-резидентом в Персии. По дороге в Персию задержался в Тифлисе, где женился на княжне Нине Чавчавадзе, с которой фактически прожил несколько недель, так как направлялся на службу в Тегеран. Именно там 30 января 1829 года толпа фанатиков-мусульман напала на русское посольство, в результате которого были зверски убиты 37 человек, в том числе Грибоедов. Его тело было настолько обезображено, что его удалось опознать лишь по ранению кисти левой руки, полученному во время дуэли с Якубовичем.

Грибоедов был похоронен в Тифлисе. На надгробии Нина Чавчавадзе установила памятник с надписью "Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?". Памятники Грибоедову установлены также в Ереване, Петербурге и Москве.

Памятник А.С. Грибоедову в Москве на Чистых прудах

«Марта 27-го. В “Московских ведомостях” напечатано: получено из Тегерана письмо, что там почти вся русская миссия, во главе с посланником Грибоедовым, убита взбунтовавшимся народом, который в великом множестве ворвался в дом посланника и, несмотря на военный караул казаков и персиян, бывший в нём, разломав все двери, предал всех бывших в миссии мечу, кроме сумевших спастись немногих. Но что делали наши казаки? Об их гибели не сообщено! И откуда у народа взялись мечи?» Недоумение, высказанное по поводу событий в Тегеране в дневнике бывшего статс-секретаря Екатерины Великой Адриана Моисеевича Грибовского, в 1829 г. пребывавшего в глубокой опале и коротавшего свои помещичьи досуги за чтением официозов в глуши своего рязанского поместья, разрешения так и не нашло. Грибовский, в своё время правивший многие дела, «ведал» и персидскую политику, служа директором канцелярии всесильного фаворита Платона Зубова, последнего любимца Екатерины II. Теперь же, будучи давно уже отставлен, развлекал себя тем, что кропотливо записывал в дневник разнообразные новости, вычитанные им из газет, часто сопровождая их любопытными комментариями знатока политического и придворного закулисья. Но по поводу событий в Тегеране он написать ничего более не смог, да и не только он - в продолжение более чем тридцати последующих лет в России о гибели миссии в Персии не было написано ни строчки. Лишь когда Александра Сергеевича Грибоедова настигла посмертная слава стихотворца и драматурга, о гибели автора «Горя от ума» заговорили вновь.

Версий случившегося было высказано несколько, но самой живучей в России, по вполне понятным причинам, оказалась та, что считала гибель Грибоедова и его соратников «следствием возмущения толпы тегеранской черни, подстрекаемой к тому английскими агентами».

Английский след

Камень в сторону сынов туманного Альбиона брошен отнюдь не случайно! «Английский след» в этом деле имеется, да и как ему не быть, ежели из всех европейских миссий в Персии тогда существовали только две: русская и английская. Естественно, противоборство дипломатов существовало, как и взаимный шпионаж, и интриги.

Положение англичан в Персии было гораздо более прочным, чем у русских: они выполнили посредническую миссию на переговорах по заключению мирного договора, убедив русских не занимать Тегеран, хотя никаких препятствий военного характера тому не было, но существовала другая опасность - если бы пала правившая в то время в Персии династия (а это было более чем вероятно при таком развитии событий), это могло бы отозваться хаосом на огромных пространствах Азии. Хаосом, противостоять разрушительным последствиям которого ни у самой России, ни у Англии тогда не было ни сил, ни возможностей.

Позиция русских на Кавказе подкреплялась силой оружия, англичане же в Персии действовали не столь явно, но, тем не менее, весьма эффективно: они ссужали шаха деньгами, присылали инструкторов для армии, инженеров, врачей. Именно врачи, как это ни покажется странным, были в то время при дворах восточных владык сильнейшим орудием «тайной дипломатии» европейских держав. Сам Грибоедов, отлично об этом осведомлённый, собираясь отправиться с миссией в Тегеран и ещё находясь в Тифлисе, писал директору Азиатского департамента Министерства иностранных дел Родофинкину: «…Война отвлекла отсюда почти всех искусных врачей… это обстоятельство понуждает меня просить ваше превосходительство, чтобы вы обратили внимание на будущее положение наше в Персии, где в случае болезни моих чиновников или многочисленной прислуги мы уже совершенно должны отдаться на произвол климата и всех местных невыгодных обстоятельств. <…> При сём случае замечу ещё, что отдаваться российским чиновникам в руки английских врачей совершенно неприлично: 1) потому что мы можем не всегда находиться с ними в одном месте; 2) они уже там пользуются слишком большим влиянием и уважением, чтобы по первому требованию быть готовым к нашим услугам, и по большей части отказываются от платы за пользование, а сие налагает на российских чиновников некоторый род одолжения без всякой возможности быть им иначе полезным. Надлежит присовокупить также, что в политическом отношении учреждение врача при миссии было бы весьма полезно для большего сближения с самими персиянами, которые не чуждаются пособий европейских докторов, открывают им вход во внутренности семейств, и даже гаремов, никому прочим не доступным. Во всех восточных государствах англичане сим способом приобрели себе решительное влияние. <…>

В самой Персии нынче ирландец Кормик, лейб-медик Аббас-Мирзы, решительно владеет умом его и всеми настроениями. Доктор Макнил в Тегеране тем же кредитом пользуется во дворце самого шаха. Он теперь несколько дней находился в Тифлисе, и я, в частности с ним в разговорах, изумлялся глубокими познаниями этого человека о малейших интересах и соотношениях того государства, в котором он уже несколько лет пребывал в качестве доктора английской миссии и придворного врача Его Величества Шаха. Смело могу уведомить ваше превосходительство, что никакой дипломат не может достигнуть сего необыкновенными путями, без вспомогательных средств той полезной науки, которая г. Макнилу повсюду в Персии доставила вход беспрепятственный».

Фигура английского доктора, упомянутого Грибоедовым в письме, весьма любопытна для вящего уяснения «придворного дипломатического расклада» в тогдашней Персии.

Будущий лекарь шаха происходил из небогатого семейства, впрочем, сумевшего дать ему возможность закончить курс медицины в одном из английских университетов. На Восток молодой медик попал, польстившись большим жалованием, которое полагалось поступавшим на службу в Ост-Индскую компанию. После войны с Россией в Персии вспыхнула эпидемия чумы, одними из первых жертв которой сделались английские медики, прикомандированные к посольству, - они часто контактировали с заболевшими. Английский посланник потребовал присылки новых врачей и, среди прочих, в Персию был отправлен военный врач Джон Мак-Нейл. Здесь он проявил себя не только искусным медиком, но и весьма ловким дипломатом, или, если угодно, шпионом, что в те времена часто бывало одним и тем же. Англичанину повезло совсем как в русской поговорке: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Несчастье случилось у шаха - тяжело заболела его жена, и правитель Персии обратился за помощью к англичанам. Но заковыка заключалась в том, что шахиня не желала давать себя осматривать доктору-мужчине, да к тому же иностранцу, тем паче «гяуру»-христианину! Джону Мак-Нейлу пришлось призвать на помощь самого шаха, чтобы тот уговорил жену принять его. Мак-Нейл распознал болезнь, прописал лекарства, и в скором времени больной стало значительно лучше. Это очень расположило шахиню к Мак-Нейлу, и постепенно деликатный и умелый врач сумел завоевать её доверие.

Эта женщина уже не была «любимой женой» шаха - по гаремным меркам она уже была «старой» - но, обзаведясь молоденькими «утешительницами», старый шах не забывал своей старшей жены и встречался с ней очень часто. Они стали друзьями, верными и надёжными, и шах полностью ей доверял, часто спрашивал совета, а она, необычайно умная, мягкого и ровного нрава, легко разбирала нити придворных интриг и политических каверз, подводя к нужному решению своего мужа. Шахиня в совершенстве освоила науку влияния на супруга, а тот был убеждён, что его старшая жена «послана Богом» и является живым талисманом его счастья. Исцеление «живого талисмана», доверие шахини к доктору открыли для Джона Мак-Нейла двери во внутренние покои дворца, в «эндрун», куда и персиян-то не пускали. Он стал лекарем шахского гарема!

Танцовщица. Первая четверть XIX в.

Шахские жены, изнывавшие от скуки, познакомившись с человеком свежим и любопытным, видели в визитах англичанина известное развлечение и часто прикидываясь больными, чтобы позвать Мак-Нейла в гарем. Заполучив его в своё распоряжение, болтушки щебетали без умолку, так что очень скоро Мак-Нейл знал уже все секреты шахского дворца. Обычно после таких визитов в эндрун его приглашала к себе старшая жена, к которой частенько вечером заглядывал и сам шах. Застав в покоях подруги Мак-Нейла, он приказывал ужин подавать в покои шахини, и тогда они втроём, в тесной компании уважавших друг друга людей, проводили чудесные вечера, затягивавшиеся за беседами о всякой всячине далеко за полночь. По словам английского историка Дж. Гэджи, «Макнил пользовался полным доверием Шаха и лично знал всех жен гарема, а это мощный фактор влияния на мусульманском востоке».

Кроме того, доктор подружился со старшими евнухами, хранителями шахского сераля, влияние которых на политику было огромно. Первым евнухом был Манучер-хан, уроженец Тифлиса, происходивший из богатого армянского семейства Ениколопьянц. Его захватили в плен отряды персиян под Эриванью во время управления краем князем Цициановым (между 1802 и 1806 гг.). Претерпев плен и страдания, этот армянин не пал духом и довольно скоро освоился со своим новым положением. Тонкий, осторожный, прекрасно образованный человек, он сделал при дворе шаха огромную карьеру: достаточно сказать, что Манучер-хан имел свободный доступ к шаху и днём, и ночью. Вторым евнухом сераля был Мирза-Якуб, также из пленных армян, захваченных под Эриванью (фамилия его была Маркарьян). Хоть и начал он свою карьеру при персидском дворе лет на десять позже Манучер-хана, но также достиг немалого, став казначеем - «эндрунда», и был личностью также весьма влиятельной при персидском дворе.

Спору нет, влияние англичан на светских управителей Персии было велико. Более того, многие персидские вельможи получали от англичан деньги - как говорят, на одни взятки в Персии англичане израсходовали 9 кураров туманов (курар - 2 млн рублей серебром; русская контрибуция, требуемая с шаха, равнялась 10-ти курарам). Кроме того, они беспрестанно следили за деятельностью русских дипломатических миссий, строили по возможности козни и интриги, что нередко вредило интересам России. Всё это так. Но возмущение против русского посла было спровоцировано и возглавлено не светскими, а духовными лидерами Персии. Для мусульманского же духовенства англичане, как и русские, были христианами, такими же «гяурами», и влияние англичан на главу персидского шариатского суда, тегеранского меджтихида Мирзу-Мисиха, ставшего во главе бунта, было примерно такое же, как у татарских купцов на русского митрополита. Так что в этом отношении русские и англичане были в равных условиях.

После тегеранского погрома английский посланник, встревоженный событиями, невзирая на опасность, грозившую и его миссии, подал официальный протест персидскому правительству по поводу истребления русских и принял под своё покровительство остававшихся в Тавризе наших купцов.

Что же касается английских интриг и шпионажа, так ведь и Грибоедов отправился в Персию не на прогулку! С караваном русского посланника в Тегеран ехал князь Соломон Меликов, состоявший на русской службе в чине коллежского асессора, числясь в составе посольства чиновником для поручений и переводчиком. Этот князь Соломон приходился …родным племянником могущественному первому евнуху гарема Манучер-хану! Совсем не случайно встретился Грибоедов и с другом шаха, доктором Мак-Нейлом, когда последний был в Тифлисе.

Нина Чавчавадзе-Грибоедова

Грибоедов, недурно знавший Персию и её «театр политических действий», был осведомлён о том, что в английской миссии существовали две противоборствующие партии: одна представляла дипломатов из клана старой родовой аристократии, другая состояла из чиновников служащих в Ост-Индской компании или симпатизирующих ей. Грибоедов явно собирался затеять игру, делая ставку на «ост-индских», и в первую очередь, на могущественного Мак-Нейла, друга шаха, его старшей жены и управителей гарема. Племянник первого евнуха в этой игре становился связующим звеном между дядей, Грибоедовым и Мак-Нейлом. В этом треугольнике у каждой из сторон был свой интерес, тому подтверждением может служить выдержка из письма Грибоедова всё тому же директору азиатского департамента российского МИД Родофинкину, отправленного из Тавриза 30 октября 1828 г., фактически накануне отъезда в Тегеран: «Меня мучат с утра до глубокой ночи бестолковыми предложениями, просят неотступно о прощении, сперва 200, потом 100, потом 50 тысяч туманов (выплат по контрибуции. - Ред. ). Доводы их неоспоримы - они разорены кругом, а я, конечно, ни на что не соглашаюсь. Но дела пойдут вперёд. До моего сюда прибытия выколотил у них 200 тысяч, покуда ещё в Эривань не прибыл, да 100 с тех пор. Но коль скоро они услыхали, что я в Нахичевани, то решительно отказались платить более. Таково умоначертание здешнего народа и правительства: всякого новоприбывшего дипломатического агента они встречают, как человека, облечённого в обширную власть, который должен дать им от себя уступки, угождения, подарки и т.д. В 25 дней я у них смог изнасильствовать 50 тыс., сверх 300, а за 150 остальными еду в Тегеран, куда послан Аббас-мурзою Макнил, для того чтобы исходатайствовать ему взаймы, от отца его, 100 тыс. Действия Макнила я должен буду подкреплять моим настоянием при Шахе. Теперь ваше превосходительство сообразят трудность моего положения: война с Турцией не окончена, и теперь совсем не те обстоятельства, чтобы с ненадёжным соседом поступать круто и ссорится. Мало надеюсь на своё умение и много на русского Бога». Как мы видим, этими словами самого Грибоедова рушатся самые веские аргументы обвинения англичан, якобы науськивавших персов на русского посланника и тайного подстрекавших тегеранскую чернь к погрому. Англичанам не было никакого насущного интереса устраивать эти беспорядки. Как бы это ни звучало парадоксально, но наибольший успех миссии Грибоедова был выгоден именно англичанам. В этом лишний раз убеждаешься, читая письмо, особенно в той его части, где говорится о координированных действиях Мак-Нейла и Грибоедова по части выбивания долгов из правительства Персии. Русский посланник прибыл в Персию для контроля за исполнением пунктов Туркманчайского мирного трактата, главным из которых был тот, что обязывал Персию выплатить России гигантскую контрибуцию в десять кураров - 20 млн рублей! Аббас-Мирзу (сына персидского шаха Фатх-Али), наместника Тавриза (города, в котором располагалось русское посольство) и Азербайджана русские признали законным наследником шахского престола. В случае внутренних конфликтов при борьбе за престол после смерти шаха Фатх-Али этот принц мог полагаться на поддержку русских. Таким образом, Аббас-Мирза был во многом зависим от русской дипломатии, а потому легко шёл на все уступки, соглашаясь платить, приказав переплавить в золотые слитки даже дворцовые канделябры и украшения жён своего гарема. Англичане же были заинтересованы в том, чтобы русские финансово выпотрошили Персию, как повар курицу! Ведь деньги шах одалживал у них, и таким образом Персия плотно «подсаживалась» на английские субсидии, намертво связывая всю свою будущую политику с интересами Великобритании. Так что, пожалуй, англичанам стоило русского посла поберечь и всячески содействовать его трудам. Смерть же его не приносила им ровным счётом никакой пользы.

Недипломатические приёмы

Если не англичане, то кто? В XIX в., изучив персидские хроники, английские источники и отчёты выживших членов русской миссии, исследователи указывали на свиту посла как на первопричину его гибели. Персидские историки прямо говорят о неуважительном поведении посольства, русские авторы осторожно пеняют на необдуманный подбор Грибоедовым чиновников миссии, сделанный им во время пребывания в Тифлисе. Вот там-то, пожалуй, и произошла завязка событий и обстоятельств, приведших к гибели русского посланника…

По пути в Тегеран Грибоедов сделал остановку в Тифлисе, где неожиданно женился на молоденькой княжне Нине Чавчавадзе и, будучи другом её отца, князя Александра Чавчавадзе, набирал в свою свиту людей, пользуясь рекомендациями своих новых тифлисских родственников. Если отбросить весь тот романтическо-поэтический флёр, что прикипел к рассказам о событиях, случившихся в Тифлисе накануне отъезда Грибоедова в Персию, если попытаться исследовать их подоплёку, то откроются весьма простые, прозаически-житейские причины скоропалительной женитьбы и странной покладистости молодожёна Грибоедова.

Молодых благословили родственники после того, как в июле Грибоедов попросил руки княжны, - венчаться они должны были следующим летом, но вышло всё совсем не так. Возвращаясь к цитировавшемуся прежде письму Грибоедова Родофинкину, мы читаем: «Насчёт моей женитьбы - это вещь простая. Кабы я не заболел в Тифлисе, то она была бы отложена до будущего лета…» С каких это пор болезнь жениха ускоряла процесс женитьбы? Притом что сама по себе эта женитьба могла стоить Грибоедову карьеры: как чиновник, он не мог жениться без разрешения своего начальства на брак. Но на рапорт Грибоедова по этому поводу ответа не было слишком долго, а ждать было невозможно - иначе мог бы возникнуть скандал ещё больший, с самыми непредсказуемыми последствиями! Берём другое письмо, писанное другом, родственником и непосредственным начальником Грибоедова, письмо генерала Паскевича, управлявшего Грузией и всем Кавказом. Александр Сергеевич упросил его «объясниться» с министром иностранных дел графом Нессельроде, чтобы потом можно было доложить о его скандальной женитьбе императору, а сам отбыл в Персию. Паскевич написал Нессельроде следующее: «… статский советник Грибоедов перед отъездом своим женился на дочери генерал-майора, князя Чевчавадзе, одного из значительнейших здешних помещиков грузинских, не спросив на оное разрешение. Женитьба г. Грибоедова свершилась некоторым образом неожиданно, и по соединившимся разным обстоятельствам…» Вот уж точнее не скажешь!

Свадьба эта случилась так поспешно, что не дождались даже отца княжны: генерал Чавчавадзе управлял Эриванской областью и Нахичеванью, а Грибоедов попросил руки Нины на обеде в доме её крёстной, Прасковьи Николаевны Ахвердовой 16 июля 1828 г. Точнее, Александр Сергеевич поставил в известность родственниц: матушку, бабушку и крёстную мать невесты Прасковью Николаевну о своём намерении вступить в брак с княжной Ниной. По словам самой княжны, всё произошло как-то странно и неожиданно. Александр Сергеевич пригласил её в комнату, где в доме Ахвердовых стоял рояль - в прежние свои приезды в Тифлис жених учил дочь друга музыке. Как писала сама Нина, она подумала, что он хочет показать ей новую музыкальную пьесу. Но папин друг внезапно попросил у неё руки, поцеловал её и она, пролепетав «да», кинулась к родным с известием, что её руки просил Александр Сергеевич. Тут же явилось шампанское, началась поздравления и т.д.

У этого сватовства есть и ещё одна сторона: в Тифлисе все знали о чувствах к княжне Чавчавадзе Сергея Ермолова, сына бывшего наместника на Кавказе. Грибоедов служил под началом отца Сергея и служил не очень счастливо - медленно рос в чинах, получал небольшое жалование, чувствовал себя обойдённым. Что в точности служило причиной этого сватовства? Точнее, чем «стечением некоторых обстоятельств», их и впрямь не назовёшь!

Без благословения отца (что и в России-то не было принято) в доме грузинского князя, губернатора Нахичевани и Эриванской области ни «да» Нины, ни радость и согласие женщин семьи Чавчавадзе ровным счётом ничего не значили. Это было даже и незаконно - требовалось согласие именно отца на этот брак, потому что дочь, как и жена, формально числились членами семьи, и все бумаги выправлялись только на отца и мужа. По гражданскому закону Нина Чавчавадзе была именно «дочь князя Александра Чавчавадзе». Потому и решено было свадьбу отложить до будущего лета, когда приедет из Эривани князь, окончит свои дела в Персии жених, всё «как следует» подготовят - не празднуют князья свадьбы «на скорую руку». Но «обстоятельства» были слишком серьёзны, тянуть до следующего лета было никак нельзя - княжна Нина уже в начале сентября, когда она с мужем и его свитой выехала из Тифлиса, была беременна, а венчали их в конце августа. Получается, что «обстоятельство», ускорившее брак, было довольно банально: влюбленные были неосторожны, княжна забеременела, пришлось спешно «покрывать грех». Дожидаться следующего лета было уже невозможно - вышел бы страшный скандал: княжна Чавчавадзе родила от русского посланника вне брака?! Князь Александр никогда не простил бы этого Грибоедову. Он и так был раздосадован на нарушение традиций и, встретив чету молодых в Эривани, был грустен, хмурился и всё расспрашивал дочь о здоровье - Нина тяжело переносила беременность.

При стечении таких обстоятельствах просьбам новых родственников Грибоедов отказать не мог. За «шалость» пришлось платить покладистостью при наборе людей свиты - так в состав посольства попали многие тифлисские жители, грузины и армяне: «люди неблагонадёжные, чуждые всякому образованию и весьма сомнительной нравственности», как свидетельствуют источники. В результате во главе польского каравана и прислуги оказались князья Дадашев и Рустам-бек, но «строгого надзора за прислугой не было, и в особенности армяне и грузины раздражали свиту своим поведением».

Скандалы начались ещё в дороге, едва посольство вступило на персидскую землю. Снабжать караван послов всем необходимым должно было местное население и заведовавший хозяйственной частью каравана Рустам-бек вёл себя как настоящий завоеватель в покорённой стране: если припасов по его списку не могли дать в каком-нибудь селении, он требовал платить деньгами и, если не давали, приказывал бить палками. Русские историки склонны считать, что Грибоедов не знал об этих поборах, персидские крестьяне считали иначе, полагая, что Рустам-бек действует с ведома посла. Не добавило посольству популярности и то, что везде их встречали подарками, а посольство на них не отвечало. Это было следствием вопиющего российского разгильдяйства: подарки посольства сначала застряли в Астрахани, откуда были отправлены морем без надлежащего надзора и прибыли не в тот порт. Но для встречавших посольство объяснения подарков не заменяли, и впереди каравана Грибоедова побежала молва о его неуважении к традициям и жадности.

Первое столкновение с персами случилось ещё в городе Казвине. Там Грибоедов встретился с депутацией высших чиновников и военачальников. В честь русского посла был устроен обед, и, когда Александр Сергеевич пировал со знатными персами, Рустам-бек проведал, что в доме одного из слуг бывшего персидского губернатора Эривани живёт вывезенная из-под Тифлиса молоденькая немка-колонистка. Явившись к этому слуге, Рустам-бек потребовал её выдачи. Оказалось, что колонистку продали родственнику начальника духовных училищ, что она уже давно его жена и мать его двоих детей. Но это ничуть не остановило Рустам-бека. Явившись с казаками в дом «похитителя дев», бывшего к тому же «сеидом», т.е. потомком Пророка, Рустам-бек приказал вытащить его на площадь и бить палками (!), требуя выдачи немки. Жители Казвина страшно возмутились этим и от бунта в тот день город спас руководитель встречавшей русского посла персидской делегации Мирза-Наби, который, узнав об этой экзекуции на площади, успел её остановить, уговорив сеида привести жену и детей к русскому послу. Грибоедов спросил женщину: хочет ли она вернуться в Грузию? Получив отрицательный ответ, он распорядился отпустить её к мужу.

Русский посол (по тринадцатому пункту мирного трактата) мог брать под своё покровительство любых пленных, захваченных персами в ходе русско-персидских столкновений, начиная с 1795 г. По этому же пункту трактата Грибоедов имел право проводить розыск пленных, для чего к посольству было приставлено несколько персидских офицеров. Но персиян покоробило то, как проводились эти розыски…

Неуместный эпатаж

Прибыв ко двору шаха, Грибоедов был встречен с подобающими почестями. Сам же он при первом свидании с персидским владыкой отказался соблюдать придворный этикет. По установленному обычаю, перед тем, как пройти в аудиенц-залу, посланник должен был некоторое время провести в кишик-ханэ (комнате телохранителей и адъютантов), куда он и был приглашён с подобающей по протоколу вежливостью. Английские, турецкие и все прочие дипломаты, бывавшие при дворе шаха, не находили в этом обычае ничего дурного, но Грибоедов устроил скандал, возмутился, «выражался дерзко и высокомерно». Персидские авторы Мирхон-дом и Риза-кули в своей истории Персии («Роузет уссеф») сообщают: «Грибоедов, увлекшись успехами русского оружия в Азербайджане, держал себя надменно, гордо, и с Шахом обращался неблагопристойно». Выразилось это в том, что Грибоедов отказался снимать обувь и каждый раз входил к шаху обутым, что по персидским меркам было верхом неуважения. Кроме того, первый визит посланника был необычайно длинен и утомил шаха, принимавшего его в парадном облачении. Тяжёлые одежды, корона, неудобное сиденье трона - через час аудиенции всё это превращалось в пытку, а русский посланник, словно не понимая, что причиняет неудобство, всё сидел и сидел. Во время второй аудиенции шах не выдержал и прекратил аудиенцию словом «мураххас» (отпуск). Грибоедов счёл это оскорблением и обратился к министру иностранных дел с резкой нотой. В ней он употребил имя шаха без надлежащих титулов, что уже и вовсе всех возмутило. «Роузет уссеф» говорится: «Благоразумные и проницательные люди объясняли ему, что военное счастье царям изменяет нередко, указывая при этом на примеры неудач царя Петра Великого с турками и шведским королем Карлом Двенадцатым, и что ввиду этого обстоятельства посланникам подобает сохранять вежливость и почтительность к венценосцам, но Грибоедов советов не слушал и поведения своего не переменил». Поведение это было вовсе не случайно-ошибочным, всё было продумано, и Грибоедов неукоснительно своей линии следовал. «Прибыв в Тегеран, - как сообщает статья о нём в словаре Брокгауза и Ефрона, - он принялся воплощать жёсткую программу, желая импонировать высокоподнятому знамени русского имени, а потому нарушал этикет, высказывал самому Шаху как можно меньше уважения, принимал под своё покровительство многих и слишком далеко зашёл, действуя столь вызывающим образом».

Между двумя аудиенциями у шаха Грибоедов нанёс визит Эмин-эд-Дуалету, которого считал первым министром, через два дня посетил министра иностранных дел, и персам показалось очень странным, что посланник не хочет войти в сношения с верховным министром Мотемид-эд-Дуалетом. Когда же он решил навестить этого важнейшего чиновника, тот, обиженный непочтительностью русского посла, не захотел его принимать, но Грибоедов настоял(!) на свидании. При этих посещениях Грибоедова одаривали, а он, опять же, не мог ничего поднести в ответ - проклятые подарки ещё тащились обозом. Персидские придворные были очень недовольны и обсуждали поведение русского посла, дивясь его неучтивости и заносчивости. Понятия «секрет» в Персии не существовало: между важными государственными занятиями визири пили чай и кофе, куря кальяны, продолжали дебаты и прения. Для услужения при них всегда находились «пишхадметы» (прислуга), у которых имелись уши, а громогласные обрывки разговоров свободно проникали через открытые окна во двор, становясь достоянием жадных слушателей - «ферашей», дворовых служителей. Эти-то придворные слуги и разносили моментально новости из дворца по всему городу. В этом заключалась одна из выгод их ремесла: за пересказ новостей и сплетен их привечали в кофейнях и лавках, угощали и одаривали, желая послушать любопытные подробности «из жизни высших сфер».

Постоянным предметом возмущения в городе были и слуги посольства, особенно Рустам-бек и молочный брат Грибоедова, сын его кормилицы, Александр Дмитриев (в других источниках его называют Грибовым). Они вели себя дерзко, затевали на улицах и базарах драки. Пьяный Рустам-бек бегал по улицам Тегерана с обнаженной шашкой в руках и грозил персам. Трогать же русских из посольства строжайше запрещал шахский фирман, и недовольство копилось с каждым днём.

Дипломатические успехи Грибоедова были весьма скромны. Мирный трактат был ратифицирован сторонами, изменения в него вносить посланник был не уполномочен. Он должен был требовать уплаты контрибуции. Шах просил отсрочки выплат, указывал на невозможность сделать это немедленно. Грибоедов настаивал, а в ответ слышал новые просьбы. Пребывание Грибоедова в столице Персии становилось бесполезным, к тому же шаха заметно раздражали развязность и неучтивость посла, и вскоре в посольство были присланы прощальные подарки, ордена и медали. На прощальной аудиенции Грибоедов опять досиделся до возгласа «мураххас», но в этот раз, весьма довольный тем, что может ехать в Тавриз, к юной жене, скандала затевать не стал.

Вечером того дня, когда русскому посланнику была дана прощальная аудиенция, в ворота посольского дома постучал человек, заявивший, что желает воспользоваться правом пленника возвратиться на родину. Это был Мирза-Якуб Маркарьян, казначей, «эндрунда» внутренних покоев шахского дворца.

Роковой «эндрунда»

Грибоедов принял Мирзу-Якуба, но, выслушав, отправил его обратно, сказав, что по ночам убежища ищут только воры, а он, русский посланник, дарит своё покровительство днём. Утром Мирза-Якуб пришёл опять и снова просил оказать ему покровительство и вывезти на родину. Грибоедов имел с ним долгую беседу, пытаясь выяснить, что гонит «эндрунду» из страны, где его почёт и могущество столь велики, туда, где никто его не помнит и где даже жалкого подобия его положения в Персии ожидать не приходится. Якуб твердил одно - имею право просить защиты и хочу им воспользоваться. Александр Сергеевич не мог не понимать, чем он рискует, пытаясь вывезти из Персии одно из первых лиц гарема, доверенного человека, которому были известны все тайны тегеранской элиты.

Важнее Якуба по положению был только первый евнух, Манучер-хан, но, к глубокому сожалению русских дипломатов, он поддерживал англичан, и не исключено, что Грибоедов решил рискнуть, соблазнившись возможностью вывезти из персидских пределов фигуру почти равную Манучер-хану, чтобы воспользоваться если не влиянием, то хотя бы знаниями этого человека. Существует версия, что на решение посла повлиял доверенный чиновник Шах-Назаров: выжившие после резни в своих донесениях утверждали, что Мирза-Якуб дал Шах-Назарову взятку в 500 червонцев. Так это или нет, но Грибоедов объявил Мирзу-Якуба находящимся под своим покровительством.

Узнав об этом, в Тегеране ужаснулись: то, что так тщательно скрывалось персидскими владыками за стенами гаремов, все тайны, все интриги теперь оказывались в руках «гяуров»! Для восточных людей это было чрезвычайно болезненно. В шахском дворце посчитали, что русские переманили Якуба, «чтобы выведать у него о богатствах, драгоценностях и тайнах персидского правительства».

Первые ответные действия персиян были суетливы и бестолковы: арестовали багаж Якуба, который он собирался вывезти с собою в Эривань; в посольство раз двадцать являлись посланцы шаха, пытавшиеся объяснить, что евнух гарема для его владельца - всё равно что жена и увоз Якуба равносилен похищению жены шаха. В ответ посланцы слышали, что посол своего покровительства, раз объявленного, уже не отменяет, а посольские прихлебатели, слушая рассуждения о жёнах шаха, отпускали шуточки. Скандал получался грандиозный! Последний прибывший в тот день из дворца придворный объявил, что Мирза-Якуб должен шахской казне 50 тыс. туманов и теперь хочет скрыться от уплаты денег, используя право возвращения на родину. 1 туман был равен 4 руб., и сумма долга получалась огромной, но и это не поколебало позиции Грибоедова. До отъезда оставалось только шесть дней, уже готовились лошади и повозки.

Суд да дело

Персидская сторона предложила компромиссный вариант: посольство отправляется в Тавриз в полном составе, а Мирза-Якуб (под гарантии неприкосновенности) остаётся в Тегеране до разбирательства в суде и улаживания финансовых дел - его обещали отпустить позже. Но все прекрасно понимали, что жить евнуху в этом случае доведётся ровно столько, сколько потребуется времени, чтобы осела пыль на дороге, поднятая уходящим посольским караваном. Грибоедов отказался от этого варианта, предложив разобрать дело до отъезда посольства в присутствии русских чиновников. Персидская сторона, пребывавшая в явной растерянности, поручила это дело первому евнуху эндруна Манучер-хану.

На встречу с важным сановником Мирза-Якуб отправился в сопровождении переводчика посольства Шах-Назарова и титулярного советника Мальцова. Приняли их очень плохо: комната приёма была полна ходжами (совершившими хаджж - паломничество в Мекку. - Ред. ), которые, увидав Якуба, стали выкрикивать оскорбления и плевать в него, тот не остался в долгу и, отвечая на обвинения в предательстве, выкрикнул в адрес Манучер-хана одну исполненную загадочного смысла фразу: «Я виноват только в том, что первый отхожу от шаха, - кричал в ярости Якуб, - но ты сам вскоре за мною последуешь!» Возможно, в этом выкрике сокрыт ключ к истинной причине его поступков, какие-то обстоятельства, известные узкому кругу дворцовых интриганов… Но в тот момент над этим задумываться никто не стал, в приёмной едва не возникла драка, на Шах-Назарове, защищавшем Якуба, разодрали верхние одежды, а самого евнуха едва смогли увести обратно в посольство. После этого скандального визита в городе пошли многократно преувеличенные слухи об оскорблениях, нанесённых исламу «презренным перебежчиком, столько лет притворявшимся истинным мусульманином».

Грибоедов запросил частной аудиенции у шаха и получил её, но уладить дело не удалось. Шах был очень раздражён и сказал: «Продолжайте, господин посланник! Отнимите у меня всех жен моих, шах будет молчать! Но Наиб-Султан едет в Петербург и будет иметь случай жаловаться на вас лично Императору!»

Дело Мирзы-Якуба поручено было разобрать суду верховного муллы. Русское посольство предупредило, что в случае повторения скандала терпеть они не будут, поэтому и Мирзе-Якубу, и русским дипломатам была обещана почётная неприкосновенность. Заручившись этими уверениями, делегация посольства с обвиняемым в финансовых махинациях перебежчиком на следующий день прибыла в здание суда.

В начале разбирательства Манучер-хан предъявил переданные ему придворным казначеем, Зураб-ханом, расписки Мирзы-Якуба о получении им весьма приличных сумм и потребовал по этим распискам возврата денег. Говоривший от лица Якуба титулярный советник Мальцов, осмотрев расписки, объявил, что не может признать их заёмными письмами и векселями лично Мирзы-Якуба, находящегося под покровительством русского посольства. Из представленных документов, по словам титулярного советника, было видно, что Якуб деньги получал, но, по его утверждению, истратил их на нужды хозяйства эндруна и на иные расходы, на что у него имеются оправдательные документы. Однако эти документы были в его вещах, в тех самых, что были арестованы людьми, посланными досточтимым Манучер-ханом, и теперь предоставить их затруднительно. И если суд действительно беспристрастный, то нетрудно догадаться, почему: оправдательные документы обвиняемого долгое время были в руках обвиняющей стороны и, возможно, уже уничтожены.

Персидской стороне крыть было нечем, процесс был блестяще выигран, но это только усугубило ситуацию: персы поняли, что «законным путём» удержать Мирзу-Якуба им не удастся. В то же время их лазутчики, имевшиеся при посольстве, доносили о том, что Якуб, не стесняясь, рассказывает «гяурам» самые интимные вещи о жизни шаха, о гаремных приключениях и интригах и даже, смеясь, «вонзал жало своего суждения в святость духовного сана».

Новый виток скандала

Открывая в разговорах различные гаремные тайны, евнух-перебежчик рассказал посольским о нескольких армянках, грузинках и немках, вывезенных в Персию в качестве трофеев и живших в гаремах персидских вельмож. Часть посольской свиты во главе с Рустам-беком уговорили Грибоедова содействовать освобождению этих женщин. В отчётах попадаются сведения о том, что люди Рустам-бека действовали не бескорыстно, набрав взяток ещё в Тифлисе от родственников пленниц. Посол, поручив это дело именно Рустам-беку, который, вместе с несколькими «посольскими тифлисцами» и отрядом персидской полиции, во главе которого был помощник начальника шахской стражи, провёл обыски в нескольких домах высших сановников Персии. В доме знатного вельможи Али-Яр-хана нашли молодую женщину и тринадцатилетнюю девочку. Их спросили: «Хотите ли вы вернуться в Грузию?» Они ответили отрицательно. Но Рустам-бек громко заявлял, что всё равно заберет их. Али-Яр-хан, вместе с несколькими уважаемыми тегеранцами, обратился к Грибоедову, предупреждая донос Рустам-бека. Но несмотря на это, Рустам-бек явился к нему на следующий день с письменным требованием посла о присылке пленниц в посольство «для личного убеждения посланника Грибоедова». Обе были приведены в сопровождении жениха девицы и нескольких слуг. Впрочем, мужчины на территорию посольства допущены не были, а женщин, хотя они с самого начала выражали желание остаться в Тегеране, Рустам-бек уговорил день или два пожить в посольстве. Обе они были переданы на попечение Якуба, опытного в обхождении с дамами. Слуги Али-Яр-хана были возмущены, но ушли ни с чем.

Персияне, служившие при посольстве, стали просить Грибоедова немедленно отпустить женщин, поскольку знали: в городе говорят о том, что таких, как они, собралось в посольстве множество, причём их оторвали от законных мужей. То же пытались втолковать Грибоедову и шахский секретарь, и министр иностранных дел, которые виделись с послом по делу Якуба. Но тщетно!

Когда до отбытия посольства из Тегерана оставалось два дня, обеих женщин повели в баню, располагавшуюся в одном из отделений посольства. По мнению персидского автора, «это было верхом безрассудства». На обратном пути их попытались похитить слуги Али-Яр-хана, посольские нападение отбили, но вышел шум и крик. Женщины кричали о том, что их изнасиловали и виноват в этом молочный брат посла Александр Дмитриев, проникнувший в их комнату с ведома Мирзы-Якуба. Ситуацию подогрела и драка, случившаяся в тот день на базарной площади, участниками которой были опять же Дмитриев и Рустам-бек. Словом всё, одно к одному, накаляло страсти вокруг русского посольства.

Бунт

Мусульманское духовенство было, безусловно, возмущено действиями «гяурского посла», но до поры никак не могло решиться возглавить возмущение народа - надежда на возможность договориться тлела до последнего часа. Были посланы несколько мулл к шаху, и эта делегация потребовала от правителя решительно воспрепятствовать бесчинству русских в Тегеране, намекнув на возможность гибельных последствий дальнейшего сдерживания возмущения черни. Ситуация складывалась так, что гнев персиян мог обратиться против самого шаха, а это было на руку интриганам, добивавшимся смещения династии с престола, что после военного поражения войск шаха в войне с «гяурами» было вполне вероятно. К тегеранскому наместнику Али-шаху была послана другая депутация мулл, которая прямо заявила, что, ежели Мирза-Якуб и женщины не будут выданы русскими, народ возьмёт их силой. Али-хан просил удержать жителей от выступления до решения посланника. Об этом дали знать медику русского посольства Мирзе-Нариману, но тот только посмеялся. Во вторник, 29 января, верховный министр, позабыв все обиды, причинённые ему непочтительностью Грибоедова, пожелал увидеться с ним, с тем «чтобы воспрепятствовать разрыву двух государств и спасти от смерти нескольких честных людей».

Надвигающаяся катастрофа пугала всех, но странно беспечен был лишь русский посланник. С ним тоже беседовали двое мулл, с увещанием, с попыткой разъяснить ситуацию. Но едва почтенные богословы начали свои речи, как Грибоедов бесцеремонно прервал их и в довольно грубых выражениях потребовал, чтобы они ушли. Фактически с того момента, как эту пару выставили вон из посольства, бунт в Тегеране и начался.

На рассвете в среду 30 января михмандар, т.е. персидский чиновник, приставленный к посольству для оказания услуг послу, и Мирза-Нариман получили приглашение немедленно явиться по весьма важному делу к наместнику; но Грибоедов ещё почивал, а беспокоить его не решились, и только через два часа Мирза-Нариман смог получить от него инструкции. Михмандр, более свободный в своих поступках, отправился к наместнику сразу же. В это время у главной мечети города уже собралось немало народа, на базаре не открылась ни одна лавка. К толпе собравшихся обратились несколько мулл, говоривших о попрании ислама и обычаев Персии, они призывали пойти к русскому посольству… но не для убийства, а для того чтобы потребовать от русского посла выдачи Мирзы-Якуба и женщин. Как уже говорилась, надежда ещё была, ситуацию держали под контролем муллы, ставшие во главе толпы. Главный евнух Манучер-хан, по приказанию самого шаха Аббаса, спешно послал известить Грибоедова о положении дел своего племянника, князя Соломона Меликова, прибывшего вместе с посольским караваном Грибоедова, чтобы навестить дядю. Манучер-хан просил посланника отказаться от защиты укрываемых в посольстве.

Они не успели! Мирза-Нариман не успел покинуть посольства, а князь Меликов едва вошёл в ворота, как к посольской усадьбе приблизилась толпа человек в пятьсот, вооружённых чем попало, во главе которой бежали уличные мальчишки. На посольский двор обрушился град каменьев, вокруг раздавались неистовые крики. Насмотревшись на картинки «палестинской интифады», мы можем весьма живо представить, что творилось в тот день на окраине Тегерана, вокруг дома, возле Шах-Абдул-Азисских ворот города. Помещения, в которых жил при посольстве Мирза-Якуб и содержались женщины, были ближе ко входу, и толпа, не встретив серьёзного сопротивления, ворвавшись, захватила их первыми. Нападавшими управлял какой-то мулла, приказавший схватить Мирзу-Якуба и идти назад. Захваченного евнуха тут же закололи кинжалами, а слуги Али-Яр-хана отбили женщин. Во время короткой схватки во дворе посольства были убиты ненавидимый персами князь Дадашев, казак и двое слуг, а персы потеряли убитыми троих.

Ревущая толпа потащила по улицам тело Мирзы-Якуба, трупы персиян отнесли в мечеть. Возникла пауза в событиях, во время которой многие уже облегчённо перевели дух, полагая, что опасность миновала - толпа удовлетворилась тем, чего требовала. Казаки и слуги «на всякий случай» приготовлялись к обороне, но посольские больше рассчитывали на то, что армия вот-вот подавит беспорядки. Однако через полтора часа толпа, многократно возросшая, вернулась к посольству, а войск ещё не было. Более того, в толпе были видны солдаты, а в руках у людей появилось огнестрельное оружие.

Второй акт драмы

Как оказалось, возбуждённые успехом люди, ходившие к посольству, распалились до истерики. Они напали на солдат, присланных для усмирения, но не имевших приказа стрелять. Разоружив военных и от того ещё более уверившись в собственной непобедимости и безнаказанности, теперь они возвращались к посольству убивать всех. Толпа была уже неуправляема, вырвавшись из-под всякого контроля, она была движима только одним порывом: крушить и убивать. Видя это, посольские оборонялись с отчаянной храбростью, рассчитывая затянув осаду, дать возможность шаху собраться с силами и подавить бунт. Но персидская стража разбежалась в самом начале повторного нападения, а защитников посольства было слишком мало.

Первые атаки были отбиты, и казакам даже удалось очистить на время двор посольства от персов. Но потом, под ружейным и каменным обстрелом, всем пришлось отступить. Рубясь на крышах и в переходах посольства, в его дворах большинство оборонявшихся были убиты. Оставшиеся в живых собрались в спальне посла, готовясь к последней обороне и всё ещё надеясь на присылку войск. Проникнуть через окна и двери персы не сумели, их расстреливали из пистолетов и рубили саблями. Но когда они, проломив потолок комнаты, стали через эту дыру стрелять и первыми выстрелами убили тёзку и молочного брата посла, Александра Дмитриева, осаждённые вынуждены были перебежать в гостиную, потеряв при этом ещё двоих. Грибоедов был ранен в голову камнем, лицо было окровавлено. Таким его в последний раз увидел перс, служивший в посольстве. Этому человеку удалось смешаться с толпой, и в роли «нападавшего» он был буквально внесён в гостиную. Там, по его словам, он увидел семнадцать трупов посольских чиновников. Грибоедов был поражён несколькими сабельными ударами в левую сторону груди, рядом с ним умирал казачий урядник, до конца прикрывавший его. Из ведущих чиновников посольства выжил только титулярный советник Мальцов, сумевший укрыться на той половине усадьбы, где жила туземная прислуга и куда нападавшие не пошли. Говорят, для того чтобы спасти русского чиновника, его закопали в уголь. Позже Мальцова вывел из посольства отряд военных, присланный наместником Али-шахом.

Но почему?

Гордость, внушённая «победами русского оружия», советы недобросовестных помощников и даже английская интрига, возможно, подтолкнули развитие ситуации к столь печальному финалу. Но именно подтолкнули, ибо все эти причины не стоили бы ровным счётом ничего, кабы не поведение самого посла. Отчего опытный дипломат, слывший знатоком Персии, вёл себя столь странно, необдуманно, если не сказать преступно легкомысленно? О личности Александра Сергеевича принято отзываться всегда лестно, непременно находя его поэтический дар - восхитительным, ум - государственным, образование - блестящим. Эти его хрестоматийные аттестации давно стали мифами, укрывающими многое не столь очевидное. Мифы буквально окутали Грибоедова, и второй причиной гибели, сразу после «английской версии», из описания в описание кочует рассказ о том, что назначение Грибоедова в Персию было «почётной ссылкой», что подозреваемый в связях с декабристами Грибоедов был в немилости у царя, который отправил его едва ли не на верную смерть. Задумайтесь: полномочный посол в ранге министра при дворе разбитой в войне державы - «почётная ссылка», немилость?

А.С. Грибоедов Портрет В. Машкова. 1827 г.

Для приобретения некоего иммунитета от назойливых «мифических версий» обратимся к суровой прозе документов, и прежде всего пройдёмся по послужному списку Александра Сергеевича, составленному в 1829 г., беря его как бы за основу исследования. Итак: «Статский советник Александр Сергеев сын Грибоедов от роду имеет 39 лет. Полномочный министр при Персидском дворе. Из дворян. За матерью его состоит в разных губерниях 1 000 душ. По выпуске из императорского Московского Университета кандидатом прав 12-го класса вступил в службу в формировавшийся графом Салтыковым Московский гусарский полк корнетом в 1812 году, июля 26-го числа. По расформировании онаго полка поступил в Иркутский гусарский полк тем же чином декабря 7-го дня. Из онаго полка, вследствие прошения его, высочайшим приказом уволен от военной службы для определения к статским делам с прежним статским чином
1816-го года, марта 25-го числа. Определён в ведомство Коллегии иностранных дел, губернским секретарём 1817 года, июля 9-го. Произведён в переводчики того же года, декабря 31-го. Определён секретарём Персидской миссии 1818 году. Пожалован в титулярные советники того же года июля 17-го числа…» Прервёмся, пожалуй, на этом месте, ибо мы подошли к тому моменту карьеры Александра Сергеевича, который условно можно назвать «почётной ссылкой», - к первому из трёх его вояжей в Персию.

Причина тогдашнего удаления Грибоедова из столицы не имела абсолютно никакой «политической подоплёки», а скорее уж уголовную. Рассказывая о великом русском поэте, как-то всё забывают упомянуть о том, что был он «изрядный шалун», не знавший никакого удержу в своих проделках.

Живя в Петербурге, Грибоедов вёл жизнь весьма бурную, что и привело к печальным последствиям: «Петербургский период жизни, полный увлечений, шалостей, серьёзных помыслов и литературной работы, внезапно оборвался, когда Грибоедов принял участие в качестве секунданта в возмутившей всех ожесточённостью противников дуэли Шереметьева с Завадовским. Было известно, что предполагалась дуэль и между секундантами. Мать Александра Сергеевича потребовала немедленного удаления сына из Петербурга, и, несмотря на протесты последнего, фактически помимо его воли Грибоедова определили на место секретаря русского посольства в Персии». Эта первая персидская командировка и считалась «почётной ссылкой». Однако за краткостью этого рассказа, приведённого в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, ускользают очень многие чёрточки портрета классика литературы.

Вину за эту дуэль, ставшую настоящей кровавой драмой, стараниями многих исследователей возлагали на всех кого угодно, только не на самого Грибоедова, хотя он приложил к делу свою руку. Не будет большим преувеличением утверждение, что именно его «шалости» во многом спровоцировали скандал, стоившей жизни одному из участников и потерей карьеры остальным. Сколь бы выдающимся русским поэтом ни был Александр Сергеевич Грибоедов, но его поведение в этой истории было, скажем так, непорядочным. Впрочем, судите сами…

По выходе из военной службы в отставку Александр Грибоедов, служа в Коллегии Иностранных дел, жил у своего приятеля, камер-юнкера Александра Петровича Завадовского, известного игрока и кутилы, наследника одного из самых крупных состояний России. Очень скоро он стяжал себе в Петербурге славу волокиты, не пропускавшего мимо себя ни одной хорошенькой женщины, не особенно разбирая при этом - замужем она или нет. Завадовский же в тот период был «тяжело» влюблён во властительницу дум тогдашнего мужского населения Петербурга - Авдотью Истомину, которую увековечил Пушкин в «Евгении Онегине». Но у Завадовского был счастливый соперник - штаб-ротмистр Шереметьев. Стараниями исследователей творчества Грибоедова, Шереметьева регулярно рядили в «дурака и упрямого забияку». На самом деле штаб-ротмистр любил ветреную балерину, страшно мучился подозрениями и ревностью, тем более что и прошлое балерины, и её обычный образ жизни подавали к тому не один повод. Немудрено, что Шереметьев и Истомина частенько ссорились. Однажды после очередной сцены ревности рассерженный штаб-ротмистр напросился в служебную командировку и выехал из города по делам службы, дабы прийти в себя. Грибоедов, пользуясь размолвкой этой пары,
3 ноября 1817 г. после спектакля пригласил Истомину на квартиру к Завадовскому выпить чаю. Истомина поехала и … «чаёк» затянулся на двое суток. Что происходило в те дни в квартире Завадовского, догадаться несложно. По крайней мере, вернувшийся в город Шереметьев, которому тут же сообщили «о пикантном анекдоте», предположил первое, что просилось на ум, зная Авдотью и хозяев квартиры. О «чайном марафоне» на квартире Завадовского Шереметьев узнал от своего друга, Якубовича, корнета лейб-уланского полка, которого с тех пор не раз обзывали подлецом и шпионом, свалив всю вину за организацию дуэли. Логика таких авторов восхитительна: «Промолчал бы он, ничего бы и не было!» Но они забывают, что в узеньком кругу петербургского высшего света и театрального закулисья подобную тайну не удержишь, и почему, собственно, Шереметьев должен был мириться с титулом рогоносца, неприемлемым для офицера гвардии? За невызов на дуэль при данных обстоятельствах офицеры полка могло бойкотировать «провинившегося» и принудить его уйти в отставку.

Разбираться в обстоятельствах дела он не пожелал, направив вызов Завадовскому как хозяину квартиры. Советчиком и секундантом в этом деле выступил корнет лейб-уланского полка Якубович, секундантом Завадовского стал, конечно же, Грибоедов. После первого поединка предполагалось стреляться секундантам. Местом дуэли назначили Волково поле, временем - 12 ноября 1817 г.

Когда к барьеру вышли Шереметьев и Завадовский, первым стрелял Шереметьев, и его пуля вспорола воротник противника. Завадовский ответил точным выстрелом, ранив Шереметьева в живот. Дальнейшее излагается в нескольких версиях: Якубович утверждал, что требовал продолжения поединка с Завадовским, т.к. дал слово умиравшему Шереметьеву отомстить обидчикам и убийцам, а когда те отказались, он с досады выстрелил и попал в шляпу Завадовскому. По другим рассказам, Якубович сам отказался стреляться, т.к. нужно было доставить тяжело раненного, уже умиравшего Шереметьева в город. Словом, дуэль была приостановлена. Шереметьев умер от раны, Завадовский вынужден был скрыться за границей, а Якубовича и Грибоедова арестовали. Вот тут-то хлопотами матери Александр Сергеевич и был включён в состав посольства, направлявшегося в Персию. Якубович был выслан на Кавказ, и менее чем через год дороги их снова пересеклись.

Здесь нехудо будет обратиться к дневникам Николая Николаевича Муравьёва, служившего тогда в Тифлисе в штабе генерала Ермолова. Муравьёв к тому времени успел поучаствовать в войне с Наполеоном, состоял в чине капитана генерального штаба гвардии и слыл человеком прямым и честным. По крайней мере, именно его выбрал в доверенные лица Якубович, узнавший о том, что вместе с дипломатической миссией Мазаровича едет в Персию через Тифлис Грибоедов. Итак, 1818 г., осень в Тифлисе: «7-е октября: Якубович рассказал мне в подробности поединка Шереметьева в Петербурге…»

21 октября: «Якубович объявил нам, что Грибоедов, с которым он должен стреляться, приехал, что он с ним переговорил и нашёл его согласным кончить начатое дело. Якубович просил меня быть его секундантом. Я не должен был отказаться, и мы условились, каким образом сие сделаем.

Дуэлянты договорились стреляться, имея меж собой по восьми шагов до барьера, с правом отступить на два шага каждому. Место подобрал Муравьёв - в овраге, возле монумента на татарской могиле близ селения Куки, мимо которого проходила дорога в Кахетию.

«Якубович тотчас же подвинулся к барьеру смелым шагом и, дошедши, выстрелил в Грибоедова. Он целил ему в ногу, потому что не хотел убивать Грибоедова, но пуля попадала в левую кисть руки. Грибоедов поднял окровавленную руку и показал её нам, а потом направил пистолет на Якубовича. Он имел право придвинуться к барьеру, но, заметив, что Якубович целил ему в ногу, не захотел использовать преимущества - он не подвинулся и выстрелил. Пуля пролетела совсем рядом с головою противника и ударилась о землю», - продолжает Муравьёв.

Далее в его записках отдаётся должное мужеству и джентльменству раненого Грибоедова, который, сутки отлежавшись у него на квартире, перебрался к себе. Он не жаловался на рану и все страдания переносил очень стойко. Участники, дабы скрыть ранение на дуэли, распустили слух, что ездили они на охоту и якобы там Грибоедов упал с лошади и та наступила ему на руку.

Но слух о дуэли всё же дошёл до начальства, которое, впрочем, ограничилось лишь тем, что уже 27 октября отправило Якубовича в полк, расквартированный под Карагачем. Остальные участники дуэли отделались тем, что их слегка пожурили.

Отношения с Грибоедовым у Муравьёва продолжились, они бывали друг у друга в гостях, и даже наступавший 1819 г. встретили в одной компании на квартире у Грибоедова. Но вот минуло всего одиннадцать дней, и в дневнике Муравьёва появилась следующая запись: «11-го января 1819-го года - Был я у Алексея Петровича (Ермолова. - Ред. ), который говорил мне очень много о разделе Польши, с таким красноречием и с такими познаниями, что мы все, удивленные, заслушались его. Грибоедов производит с ним всё те же штуки, которые он со мною делал, и надувает Алексея Петровича, который, верно, полагает в нём пространные и глубокие знания и сведения…» Вот так?! Что за «штуки» выделывает Грибоедов в Тифлисе? В чём надувает Ермолова? Вернёмся к тексту Муравьева: «…Грибоедов умён и умеет так осторожно действовать, что все речи его двусмысленны, и он только тогда даст утвердительное мнение своё, когда Алексей Петрович своё скажет, так что никогда ему не противоречит и повторяет слова Алексея Петровича, а все думают, что этот предмет хорошо знал. Я уже был надут и видел ход его действий». О-ля-ля! Автор знаменитых строк: «Служить бы рад, прислуживаться тошно», оказывается, был «немножечко Молчалин»?! Кто бы мог подумать! Но дальше - больше… Муравьёв пишет о том, что Грибоедов становится и вовсе несносен. 16 января 1819 г.: «Мне кажется, Грибоедов придирается ко мне и что у нас не обойдётся ладно. Вчера я обедал в трактире и Грибоедов тоже. Пришёл туда тот самый толстый Степанов, с которым я раз виделся на его квартире и который отказался от своих слов и просил извинения. Грибоедов не знал его. Увидав Степанова, Грибоедов спросил меня, та ли это особа, про которую говорено было и которого я побоялся? - “Как побоялся? - спросил я. - Кого это я буду бояться?” - “Да его наружность страшна!” - “Он может быть страшен для вас, но совершенно не для меня!”»

Меня очень рассердило это маленькое происшествие. Я дождался, когда Степанов уйдёт, и потом, подозвав к себе Амбургера (того самого секунданта, обещавшего матери Грибоедова добиваться отмены дуэли. - Ред. ), спросил у него громко, при всех - слыхал ли он суждение Грибоедова, находившего наружность Степанова грозной? Грибоедов немного потерялся и не умел иначе поправиться, чем как сказать, что он её грозной назвал потому, что Степанов громаден. Тем и кончилось. Грибоедов чувствовал свою ошибку, и всё крутился вокруг меня». А ведь в этом случае в Александре Сергеевиче вдруг промелькнул и Загорецкий! Вы не находите?

22 января 1819 г.: «Обедал у Алексея Петровича. Грибоедов отличался глупейшей лестью, и временами я не понимаю, как Алексей Петрович может так долго ошибаться в нём? Он, кажется, ещё очень хорошо к нему расположен, и мне кажется за счастие, что Грибоедов не остаётся в Тифлисе, а уезжает с Мазаровичем».

28 января 1819 г.: «Уехал отсюда с Мазаровичем в Персию, к величайшему удовольствию всех, Грибоедов, который умел заслужить всеобщую нелюбовь.

Грибоедов сумел разочаровать тифлисское общество, которое восприняло его отъезд с облегчением. Что же касается автора записок, его трудно было обвинить в пристрастности - он был воплощением всего лучшего, что заключено в словах «русский офицер», - Муравьёв начал службу в 17 лет, пройдя все походы войны 1812-1814 гг.; служа на Кавказе, исполнял ответственные задания командования; про него в словаре Брокгауза и Ефрона сказано так: «Один из самых образованных офицеров русской армии. Военный талант. Строгий к самому себе и подчиненным, был скуп на награды, считая исполнение воинского долга прямой обязанностью военного человека, не требующей награждения. Прямолинейность и резкость его характера создала Николаю Николаевичу множество врагов». Вот уж кто не способен был прислуживаться!

Что же касается Якубовича, его по сию пору обвиняют бог знает в каких некрасивых поступках (в частности, ему приписывают провал восстания в декабре 1825-го - Якубович был в числе заговорщиков, но в день выступления сохранил верность если не присяге, то долгу офицера, ответственного за судьбы тех, кем он командует, и не вывел своих подчинённых из казармы; это особенно эффектно сочетается с рассуждением о его «шпионстве в пользу Шереметьева»). Кроме того, он честно воевал на Кавказе.

Но Бог с ними, со свидетелями из стана недоброжелателей Грибоедова. Для того, чтобы быть до конца честными, попробуем обратиться к характеристикам людей, открыто восхищавшимся Александром Сергеевичем. Грибоедов был желанным гостем в семействе русских театральных актеров Каратыгиных, один из членов которого оставил по себе записки. Их автор, Пётр Каратыгин, родился в 1805 г. и, когда в двадцатых годах Грибоедов бывал у них в доме, обучался ещё в Петербургском театральном училище и на Грибоедова взирал снизу вверх, как на взрослого, увенчанного талантами и очень «модного человека». Как-то раз, когда Александр Сергеевич музицировал на фортепьяно, Петр Каратыгин воскликнул: «Ах, Александр Сергеевич! Сколько Бог вам дал талантов: вы и поэт, и музыкант, лихой кавалерист, отличный лингвист, знающий пять языков европейских, да арабский с персидским». Польщённый этим искренним выражением восхищения, Грибоедов, улыбнувшись, сказал ему: «Поверь мне, Петруша, у кого много талантов, у того нет ни одного». Но тот же Пётр Каратыгин в тех же записках отметил: «Он (Грибоедов. - Ред. ) был скромен и снисходителен в кругу друзей, но сильно вспыльчив, заносчив и раздражителен, когда встречал людей не по душе… Тут он был готов придраться к любому пустяку, и горе тому, кто попадал к нему на зубок - его сарказмы были неотразимы!» Далее Каратыгин приводит пример «атаки» на человека, «пришедшегося не по душе» Грибоедову. Случилось это в тот период, когда он приехал в Петербург, привезя с собою свою уже успевшую стать сенсацией комедию в стихах. Издавать, как и ставить на сцене, её никто бы не решился, потому автора попросили почитать её в узком кругу поклонников. Служивший позже чиновником особых поручений при петербургском генерал-губернаторе, затем правителем канцелярии генерал-губернатора, затем смоленским губернатором, известный драматург Николай Иванович Хмельницкий жил тогда в Петербурге барином, в собственном доме на Фонтанке, и взялся организовать читку - устроил по этому поводу обед, пригласив весь литературный бомонд. «Обед был роскошен, весел и шумен, - пишет далее Каратыгин. - После обеда все вышли в гостиную, куда подали кофе, и закурили сигары. Грибоедов положил рукопись на столик, гости стали сдвигать стулья, старясь занять место поближе. Среди гостей был Василий Михайлович Фёдоров, сочинитель драмы «Лиза и торжество благодарности» и других, теперь уже давно забытых пьес. Он был человеком очень добрым и простым, но имел претензию на остроумие. Физиономия ли его не приглянулась Грибоедову или, может, старый шутник «пересолил», рассказывая за обедом неостроумные анекдоты, только хозяину и гостям пришлось пережить неприятную сцену. Покуда Грибоедов прикуривал сигару, Фёдоров, подойдя к столику, на котором лежала рукопись (переписанная довольно размашисто), покачал её на руке и, простодушно улыбаясь, сказал:

Ого! Какая полненькая! Это стоит моей «Лизы»!

Грибоедов посмотрел на него из-под очков и отвечал сквозь зубы:

Я пошлостей не пишу!

Такой ответ огорошил Фёдорова, и он, стараясь показать, что принимает этот резкий ответ за шутку, улыбнулся и тут же поторопился прибавить:

Никто в этом не сомневается, Александр Сергеевич! Я не только не хотел обидеть вас сравнением со мной, но, право, сам первый готов смеяться над своими произведениями!

Да, над своими можете смеяться сколько угодно, а я над собой никому не позволю!

Фёдоров покраснел до ушей и в эту минуту походил на провинившегося школьника. Хозяин был, очевидно, поставлен в щекотливое положение меж двух гостей, не зная, чью сторону принять, и всеми силами старался притушить возникшую ссору. Но Грибоедов был непреклонен и ни за что не соглашался читать при Фёдорове. Нечего делать… Бедный автор добродетельной Лизы взял свою шляпу, и, подойдя к Грибоедову, сказал: «Очень жаль, Александр Сергеевич, что моя невинная шутка была причиной такой неприятной сцены, и я, чтобы не лишить хозяина и его гостей удовольствия слушать вашу комедию, ухожу отсюда».

На это Грибоедов с жестоким хладнокровием ответил ему: “Счастливого пути!”

Фёдоров скрылся… По уходе Фёдорова чтение началось - нужно ли говорить, какой эффект произвела комедия на слушателей!»

Всё это как нельзя лучше характеризует отношение к Грибоедову и по сей день: слёз покладистого старика Фёдорова никто не подумал утереть, когда тот брёл домой, публично униженный молодым светским львом, и час спустя литературная публика уже восхищалась Грибоедовым как литератором. При этом сам он был о собратьях по перу весьма невысокого мнения, называя их «литературной сволочью» - так он выразился о петербургских литераторах в письме к своему другу Фаддею Булгарину. Впрочем, и о нём он, наверное, думал неважно, наставляя Булгарину развесистые рога с его женой Леночкой.

Вообще же талантом его восхищались многие, но как человека не любили. Грибоедов полагал, что так к нему относятся из зависти. Но Пушкин находил этот ум озлобленным, а характер своего тёзки меланхолическим. Позже Блок охарактеризует его так: «Грибоедов - петербургский чиновник с лермонтовской желчью и злостью в душе»; «Неласковый человек, с лицом холодным и тонким ядовитого насмешника и скептика».

Впрочем, сколько людей, столько и мнений. Продолжим, пожалуй, исследовать карьеру Александра Сергеевича, в иероглифах записей послужного списка которого сокрыто много странного и любопытного.

Посольская служба пошла Грибоедову на пользу, он «остепенился», взялся за дело, изучая язык, обычаи и нравы Персии. Там пришли первые успехи, произошёл карьерный рост. Самой большой его удачей, впрочем, было возвращение 70-ти бывших дезертиров обратно в Россию. Эта удача нашла отражение в послужном списке чиновника Грибоедова: «Произведён в коллежские асессоры высочайшим указом 1822-го года, января 3-го. Получил дозволение носить персидский орден “Льва и солнца” II степени, марта 10-го. Выбыл из миссии персидской и по высочайшему повелению определён по дипломатической части к главноуправляющему в Грузии, февраля 19-го. Уволен по дипломатическим делам в Москву и Петербург на 4 месяца - 1823-го года, марта 23-го. С высочайшего соизволения, по представлению генерала Ермолова отпущен за границу к минеральным водам, до излечения, 1824-го года, мая
1-го. По высочайшему повелению, объявленного начальником главного штаба, произведён в надворные советники 1826-го года, июня 8-го. По представлению генерала Паскевича, всемилостивейше произведён в коллежские советники, 1827-го года, декабря 6-го. Награждён чином статского советника, орденом Св. Анны II степени, с алмазными знаками и 4 тыс. рублей, марта 14-го. Назначен полномочным министром при Персидском дворе 1828-го года, апреля 25-го». Остановим своё внимание на последних записях, взявши для рассмотрения прежде всего ту, в которой говорится о произведении его в чин, последовавший в 1826 г., о котором было объявлено через посредство начальника главного штаба.

Согласно распространённой байке, Грибоедов был якобы некоторым образом причастен к тайному обществу, проще говоря, к декабристам. Но это никак не отражено в его служебном формуляре! Он действительно был арестован по подозрению к принадлежности к тайному обществу, ввиду многочисленности его личных знакомств с заговорщиками. Иначе и быть не могло, ибо заговор плёлся фактически среди его знакомых и родственников - например, троюродный брат Якушкин, с которым он воспитывался в детстве, на собраниях заговорщиков вызывался убить царя, но это же не значит, что и Грибоедов был причастен к планируемому цареубийству. Остальные его связи с заговорщиками были примерно такие же. Как и всякий тогдашний воспитанник Университетского пансиона, как выпускник Московского университета того времени, Грибоедов состоял членом масонской ложи «Соединённые друзья». После событий 14 декабря это обстоятельство также бросало на него тень подозрения. Очень любят повторять и басню о том, что он, предупреждённый едва ли не самим Ермоловым, успел сжечь некие компрометирующие его бумаги и тем спасся. Скорее всего, это были документы ложи, а относительно заговора мнение Грибоедова было весьма скептическое: достаточно широко известно, что о планах заговорщиков он отозвался как об «убийственной болтовне», а о них самих - как о «ста прапорщиках, которые хотят перевернуть Россию». Само выступление 14 декабря Грибоедов назвал «брожением умов, ни в чём не твёрдых». Неудивительно, что человек подобных настроений, просидев 4 месяца на гауптвахте, получил «очистительный аттестат», ибо «оказался неприкосновенным к делу», почему и был выпущен из крепости с награждением чином.

Весьма любопытен его карьерный взлёт в Тифлисе, где он продолжил службу в 1827 г., уже под началом генерала Паскевича. Новый правитель Кавказа приходился ближайшим родственником Александру Сергеевичу - он был мужем его двоюродной сестры - можно сказать, кузеном Грибоедова. К тому же Паскевич не очень здорово владел пером, и как раз составлением-то деловых бумаг у него и ведал родственник, естественно, писавший весьма бойко!

Через неделю после принятия Отдельного Кавказского корпуса под своё начало, вступив в управление Грузией, генерал-адъютант Паскевич приказал надворному советнику Грибоедову взять на себя заведование заграничных сношений его канцелярии с Турцией и Персией. Но в ту пору Грибоедов формально служил под началом Мазаровича, главы миссии в Персии, занимавшегося политическими вопросами и дипломатическими сношениями при управлении генерала Ермолова. Тогда, 13 апреля 1827 г. за подписью Паскевича появляется следующий документ, направленный графу Нессельроде: «Милостивый государь мой Карл Васильевич! При вступлении моём в должность я нужным счёл удержать при себе и употребить с пользой тех из чиновников, служивших при моём предместнике, на которых способности и деятельность можно положиться. В числе их иностранной коллегии надворного советника Грибоедова. С 1818 г. он был секретарём при Персидской миссии, сюда назначен в 1822 г. к главноуправляющему для политической переписки, по высочайшему указу, объявленному Вашим сиятельством, с некоторым успехом занимался он восточными языками, освоился с здешним краем, по долговременному в нём пребыванию, и я надеюсь иметь в нём усердного сотрудника по политической части. Прошу покорнейше Ваше сиятельство испросить высочайшего соизволения, чтобы впредь находиться ему при мне для заграничных сношений с турецкими пашами, с Персией и с горскими народами…» Далее в тексте были зачеркнуты такие строчки: « Я нашёл, что его (Грибоедова. - Ред. ) здесь мало поощряли к ревностному продолжению службы. Два раза получил он чин за отличие, когда уже выслужил срочные годы, других же награждений ему никаких не было». Вместо этого было написано: «Всё, что Вам угодно будет для него сделать, я вменю себе в личное одолжение. На первый раз представляя его благосклонному Вашему вниманию, прошу убедительнейше Ваше сиятельство назначить ему жалование, которое обеспечивало бы его насчёт издержек при нынешних военных обстоятельствах, находясь при мне для заведования моими письменными делами. Таковое жалование на днях упразднится по отбытии г. Мазаровича, подавшего прошение моему предшественнику об увольнении его отсюда». Далее следовала подпись Паскевича.

Известный исследователь Н.Я. Эйдельман, работавший непосредственно с этим архивным документом, заподозрил в нём авторство самого Грибоедова, находя слог бумаги лёгким, быстрым и изящным. «Хорошо было известно, - пишет Н.Я. Эйдельман, - что Иван Фёдорович Паскевич писал туго, без излишней грамотности, часто предпочитая французский язык, чтобы не были видны огрехи русского, и старался оформлять свои мысли с помощью опытных секретарей. По армии ходила острота Ермолова: “Паскевич пишет без запятых, но говорит с запятыми”. Знаток кавказской старины Верже уверенно писал, что “Грибоедов и другие не только составляли приказы и реляции Паскевича, но даже писали частные его письма”». Сличение почерка письма с образчиками почерка Грибоедова, произведённое Н.Я. Эйдельманом, позволило уверенно заявить, что письмо Нессельроде писал он, а самим Паскевичем поставлена только подпись! Как мы помним, по представлению Паскевича министру иностранных дел Нессельроде Грибоедов был произведён в коллежские советники, а сочинил представление к награде сам награждённый! И получается, что Грибоедов, от лица Паскевича, сам о себе пишет как об усердном и способнейшем сотруднике «по политической части», указывает на то, что при Ермолове его не замечали и не поощряли (вспомним фрагменты дневника Муравьёва: Ермолов всё же «раскусил» Грибоедова и в чинах не повышал).

Паскевич при дворе «был в милости», и в столице поняли его «заботу о близких». Карьера Грибоедова именно с этого момента стремительно пошла в гору: получив повышение в чине, он был включён в группу по выработке Туркманчайского мирного трактата. Причём, прекрасно зная Персию и кавказские дела, он отличился, фактически написав пункты трактата. Впрочем, большинство донесений о необычайных дипломатических способностях и успехах Грибоедова на этом поприще исходили из канцелярии наместника за подписью Паскевича, а сколь они объективны и кем писались, теперь сказать сложно. Но, чьи бы эти реляции ни были, а своё дело они сделали, и успехи дипломата Грибоедова заметили при дворе: он удостоился аудиенции императора, был награждён орденом и деньгами, после чего ему было предложено продолжить карьеру в Персии в ранге полномочного министра.

Было ли это «деликатное удаление из страны талантливого писателя, посмевшего заступиться за декабристов», как принято писать об этом назначении? Был ли он опасен царю? Подумайте сами: в 1828 г. Грибоедов, чиновник V класса, служащий под началом у кузена и от его имени просящий чинов и орденов, - угроза империи? Полно, господа! Не пахнет тут опалой. Для опасных и неугодных путь лежал не в министерские чины, не в Персию, а несколько северо-восточнее: в Сибирь, в малопочтенном ранге каторжанина.

Где он, тот меланхоличный «борец с крепостничеством», образ которого столько лет и так старательно выписывают многие авторы? Что-то не видно его, скажем, в этом послании: «Ещё вам доказательство, что у меня Государево дело первое и главное, а мои собственные ни в грош не ставлю. Я два месяца как женат, люблю жену без памяти, а между тем бросаю её одну, чтобы поспешить к шаху за деньгами в Тегеран, а может быть, и Исфагань, куда он на днях отправляется» - цитата из письма Грибоедова к Родофинкину. Во всех его посланиях той поры видны азарт политического игрока, усердного служаки, радеющего о «деле Государя». И как напыщен, как горд посланник Грибоедов в Персии, как пренебрежителен к обычаям страны, в которую когда-то, спасаясь от уголовного преследования и мести, въехал посольским секретарём. В последний же раз он прибыл как «баскак», собирающий дань с поверженной державы! Как не вяжутся между собой эти два образа!

Азарт карьериста пришёл к нему, когда Грибоедов вернулся на Кавказ, хотя он не хотел ехать в Персию в тот, в последний раз. Он хотел заниматься литературой, но матушка его, положившая столько сил, чтобы «вывести его в люди», видела в этом занятии баловство, блажь, а потому настояла и даже принудила поклясться перед иконой в Иверской часовне Божией Матери, что он поедет послом в Персию и не оставит службы. Александру Сергеевичу хотелось ехать в Европу, путешествовать, писать стихи, наблюдать жизнь, а вместо того его засунули, по его же словам, «в центр застоя, самоуправства и фанатизма». Но это был только один Грибоедов. В нём же совмещалось несколько натур, плохо ладивших между собою. Похоже, что Грибоедов-поэт, живший в петербургском чиновнике Грибоедове, хандрил, кривясь от одной мысли о предстоящей ему службе, но холодный и желчный ум карьериста, честолюбца, желавшего возвысится над толпой, обитавшего в том же теле, гнал его туда, в Персию. Грибоедову предстояло первое большое самостоятельное дело, командовал в котором только он, никому не подчиняясь.

Избежать этого дипломатического назначения ему было проще простого: выйти в отставку «по семейным обстоятельствам», - желающих занять его место отыскали бы быстро. Сам он был далеко не нищий, да за княжной Ниной тоже дали бы не малое приданое, мог бы жить барином, получая приличный пенсион, доходы с имений, ожидать наследств. Счастливая размеренная жизнь, любимая жена, путешествия, сочинительство стихов и музыки… Мог ли он зажить такой жизнью? Желал ли её? Если да, то почему не остановился?

Последствия

Оставление этого «тегеранского инцидента» без последствий породило ещё один миф - якобы вина персов за убийство русского посла была искуплена ими поднесением русскому императору редкого алмаза «Шах». Действительно, «Шах» привезён был в Россию внуком шаха Фатх-Али, принцем Хосров-мирзой, который был прислан в Петербург с чрезвычайным посольством. Он доставил письмо от своего деда русскому императору, в котором шах извещал о печальных событиях, случившихся в последние дни января в Тегеране. Шах сетовал на «неумолимость судьбы» и на внезапность мятежа черни, «несоблюдение обычаев которой со стороны посольской свиты и вызвало возмущение». Там же сообщалось, что всех замеченных в погроме шах приказал казнить, наместника Тегерана за непринятие должных мер «удалить вовсе со службы», а ставшего главой мятежа Мирзу-Масиха «сослать в один из отдалённых городов нашего государства в заточение».

Алмаз «Шах» был поднесён персидским принцем русскому императору совсем не в качестве дара за голову посла. У этого подношения была важная, но вместе с тем сугубо прозаическая цель: Хосров-мирза просил об облегчении бремени контрибуции. Кроме алмаза «Шах», привезены были также: жемчужное ожерелье, два кашмирских ковра, два десятка старинных манускриптов, сабли в дорогой отделке и прочие «восточные штучки». Дары, вполне благотворно повлиявшие на мнение русского самодержца: император Николай I отказался от одного курара контрибуции, а выплату другого отсрочил на пять лет. Тем дело и закончилось.

Впрочем, нет, не закончилось! По представлению генерал-адъютанта Паскевича-Эриванского в январе 1830 г. император Николай I распорядился положить матери и вдове Александра Сергеевича Грибоедова пожизненный пенсион: в год по 5 тыс. руб. ассигнациями каждой, кроме того, единовременно им было выдано по 30 тыс. руб. пособия.

Валерий ЯРХО

При подготовке публикации использованы следующие материалы: Русский архив. 1872. № 3; № 7-8, и 1874. № 1; Русская старина. 1872. № 8; Московские ведомости. 1886. № 52; Энциклопедический словарь Ф. Брокгауза и И. Ефрона. 1890-1907, разные тома; Грибовский А.М. Записки // Русский архив. 1886. Кн. 3; Муравьёв-Карский Н.Н. Записки // Там же.

Грибоедов Александр Сергеевич (1795 год - 1829 год) - знаменитый из русских драматургов.

Родился в Москве 4 января 1795 г. Его первые же впечатления показали ему ту затхлую среду старого барства, чьим смелым обличителем он выступил со временем. Ребенком видел он вокруг себя спесивые и самодовольные лица Фамусовых, Хлестаковых, Хрюминых. Это были родные или светские знакомые его матери, постоянно стремившейся скрыть стесненное свое положение, запутанное беспорядочностью ничтожного мужа, блюсти традиции рода, восходившего к выехавшим из Польши дворянам и украшенного именами многих допетровских сановников, не отставать ни в чем от избранного общества и при помощи связей обеспечить хоть для детей блестящее будущее.

Властная и честолюбивая, она способна была изломать жизнь детей, насиловать их природу, попирать их волю и склонности, лишь бы выполнить свой план выхода из захудалого состояния. Но, превышая умом, пониманием духа века и культурными вкусами большинство своих сверстниц, она знала, что, кроме старомодных торных дорог, в александровское время к карьере вели, иногда гораздо скорее и успешнее, новые пути, где родовитость опиралась на просвещение. Не расставаясь со своими заветными идеями и не выходя из замкнутого круга столбового дворянства, она захотела показать на воспитании детей пример разумного пользования новизной. В ее доме, кроме языков, процветала музыка; гувернерами Александра и его сестры Марии были образованные иностранцы - Петрозилиус, затем Ион; профессора университета приглашались для частных уроков.

Мальчик много прочел дома, и явно, и втайне; от шалостей и проказ, в которых рано сказался его горячий, непокорный нрав, он переходил к усиленному, страстному чтению, совсем захватывавшему его. Ни мать, ни брат ее, пользовавшийся неограниченным влиянием в доме, как человек с большими связями и знанием света (впоследствии у него взяты были главные черты для Фамусова), не могли бы отгадать, что происходило в пытливом уме мальчика, которого они так неуклонно направляли, казалось, в духе кастовых преданий, рано вводя его в круг будущих покровителей, знатных или "случайных" людей. Он многое понял, во многом усомнился из того, что ему навязывали как незыблемые основы житейской мудрости, и с трудом выносил гнет любящей, но своенравной и непреклонной матери.

Университетский Благородный пансион был первой его школой. Умственное пробуждение довершил университет. Он подействовал и сближением с молодежью, которое все-таки состоялось, вопреки присмотру, и разнообразием научных интересов, развившихся благодаря свободе, с которой студент-юрист мог слушать любые курсы на других факультетах, и личным влиянием наиболее даровитых профессоров. Если некоторые из них, вроде Шлецера, были полезны по обстоятельности фактических сведений, которые они сообщали, приохочивая к самостоятельной работе (Грибоедов навсегда сохранил любовь к занятиям историей, объясняющую и в его комедии возврат мысли к старине, здоровой и цельной, - а также к экономическим наукам), то бывший геттингенский профессор Буле, разносторонний, с натурой пропагандиста и умением отгадывать дарования и склонности юношей, подействовал на все развитие Грибоедова, оценил и выдвинул его из толпы, расширил его горизонт, занимался с ним приватно, придал ему особый интерес к мировой литературе и прежде всего к драме, которой сам специально занимался, и, начиная с Плавта, Теренция и кончая Мольером и позднейшими французскими комиками, побудил его познакомиться с выдающимися произведениями драматического творчества. Участвуя (по преданию) в то же время и в студенческих спектаклях, бывших тогда чуть не постоянным учреждением, Грибоедов, таким образом, вынес из университета подготовку к тому виду писательской деятельности, который прославил его. Даже его студенческие литературные опыты, или, скорее, шалости, получали драматическую форму. Такова не дошедшая до нас пародия на "Дмитрия Донского"; такова и попытка (о которой свидетельствует один из его товарищей) набросать из действительной жизни несколько юмористических сценок, в которых выведены были бы домашние и родные, весь дядин кружок, но не в парадных, а в закулисных нарядах и поступках. Этот, также утраченный, набросок можно считать первой редакцией "Горя от ума", которое с той поры не расстается более с Грибоедовым, отражая на себя все переходы и изменения в его развитии.

Годы, проведенные в университете, в связи с домашней подготовкой и обширным чтением, были для Грибоедова такой серьезной подготовкой к жизни, что по образованности он превосходил всех своих сверстников в литературе и обществе. С годами разрастались и его эрудиция, и знакомство с всемирной словесностью, начавшееся под влиянием Буле в несколько одностороннем, ложноклассическом направлении, но впоследствии свободно охватившее все, что было живого и сильного в поэзии всех времен и школ - и Шекспира, и Байрона, и романтиков. По мере того как шло вперед его развитие и вместе с тем росло критическое отношение к окружавшей действительности, для Грибоедова становилась все тягостнее зависимость от нее и будничная проза жизни, давно уже для него предназначенная.

В позднейшем официальном документе он сам свидетельствует, что готовился уже к экзамену на степень доктора, когда неприятель вторгся в Россию. Во всем своеобразный, он любил родину искреннее множества современников, суетливо выставлявших на вид свой казенный патриотизм; ему казалось постыдным не принять участия в национальной обороне, да и жажда полной жизни, с подвигами и опасностями, влекла его в ряды войска. Вместе с тем задуманный им перелом в своей судьбе избавлял его, хоть на время, от семейных и светских отношений, среди которых он задыхался, и сулил свободу личной жизни, постоянно подавляемой бдительным надзором и попечением. Не без противодействия со стороны домашних он настоял на своем и записался волонтером в полк, набиравшийся графом Салтыковым. Но пока организовался этот отряд, Наполеон успел покинуть Москву, а затем и Россию. Поэзия самоотвержения для отечества не могла уже больше увлекать Грибоедова, с тех пор как оно избавилось от нашествия и само готовилось предписывать законы Европы. Но он не вернулся в Москву, чтобы снова зажить с Фамусовыми и Загорецкими, и предпочел чиновничьей карьере мало привлекательную, по-видимому, но все же обещавшую независимость кавалерийскую службу в глухих закоулках Белоруссии.

Здесь, сначала в иркутском гусарском полку, потом в штабе кавалерийских резервов, провел он с лишком три года. То был искус, который нелегко было пережить. Сначала Грибоедов, так долго сдерживаемый, страстно отдался увлечениям и шалостям, составлявшим главную прелесть старинного гусарства, и не отставал от товарищей в самых бурных затеях. Все усвоенное в пору студенчества как будто отодвинулось куда-то на самый дальний план, и та проза, от которой спасся было Грибоедов, втягивала его в свою тину. Но чад рассеялся, страсти поулеглись; некультурность, отсталость и грубость новой среды выказались в настоящем свете; книга, размышление, мечты и творчество снова явились единственным прибежищем.

В Бресте-Литовском, где Грибоедов был прикомандирован к штабу резервов и состоял при гуманном и образованном генерале Кологривове, эти вновь пробудившиеся в нем вкусы встретили поддержку, сначала в незатейливом, но прямодушном и честном малом, его товарище Бегичеве, также тяготившемся пустотой гусарской жизни, потом и в группе штабных офицеров, скрашивавших свои досуги дилетантскими упражнениями в словесности, в особенности писанием стихов, сочинением и переводом театральных пьес. Здесь Грибоедов снова берется за перо, посылает в Москву, в "Вестник Европы", свои первые статьи ("О кавалерийских резервах" и "Описание праздника в честь Кологривова", 1814) и оканчивает перевод пьесы "Le secret du menage", названной им "Молодые супруги". Он еще плохо владел слогом, не решался нарушать прелестными остроумными вольностями, которыми и тогда отличался его разговор, чопорность псевдоклассического диалога; его первый опыт для сцены оставляет многого желать, хотя, как показала новейшая попытка возобновить пьесу, она смотрится и теперь не без интереса.

Решительный поворот к вкусам первой молодости привел его, наконец, к сознанию, что дольше оставаться в армии он не должен, что только в другой среде и с другими людьми может он проявить свои дарования. Побывав в 1815 г. в Петербурге, завязав там литературные связи и знакомства и подготовив свой переход в коллегию иностранных дел, он в марте 1816 г. вышел в отставку. Военный эпизод, врезавшийся каким-то странным клином в его биографию, был теперь позади. Тяжело, совестно было вспоминать об этих молодых годах, совсем загубленных; зато запас наблюдений над жизнью и людьми значительно обогатился. Фигуры Скалозуба, его "крепко зараженного теперешним столетием" двоюродного брата, Горячева, Репетилова (прототипом которого был товарищ-офицер) создались потом под непосредственным воздействием встреч и отношений ранней молодости. Даже в жизнеописании Чацкого (насколько его можно построить по данным, представляемым комедией и не совсем выдержанным хронологически) мы можем предположить краткий период увлечения военной службой, оставившего также после себя осадок горькой иронии.

Переезд в Петербург имел важное значение для Грибоедова; после начинавшегося уже, по его словам, одичания в глуши Белоруссии и Литвы, он не только возвратился снова в культурную жизнь, но вошел в такой круг развитых, благородно мыслящих и любящих родину людей, которого до той поры он и не ведал. Начиналось томительное послесловие геройских лет Отечественной войны и войн за освобождение Европы; навстречу поднимавшейся реакции выступали и группировались свежие, даровитые силы молодого поколения, воспитавшегося в лучшую пору александровского царствования. То в форме возродившихся масонских лож, то в виде интеллигентных кружков и салонов, под конец перейдя к организации тайных обществ, с целями общественного возрождения, эта молодежь стремилась во что бы то ни стало порвать с рутиной и застоем и грезила о светлом будущем. К ней рано примкнул и Грибоедов, только что вступивший и в чиновничий мир, и в петербургский большой свет, и в закулисные уголки театра (куда манили его и сердечные увлечения, и любовь к сцене), и в круг литераторов. Многое еще в нем должно было казаться стороннему наблюдателю неустановившимся. Он мог терять время на такие безделки, как перевод французской пьесы "Придворная неверность" или пародия на авторские приемы Загоскина ("Лубочный театр"); за кулисами, вероятно, он многим казался одним из покладистых поставщиков бенефисных новостей, не первого притом разбора, потому что слог его оставался тяжелым. В литературе он также не определил своих отношений к спорившим тогда школам классиков и романтиков, сближаясь и с членами шишковской "Беседы", и с Пушкиным и его друзьями.

Когда долго казавшийся, да и не одному Грибоедову, авторитетным судьей Катенин перевел балладу Бюргера "Ленора", считавшуюся предвестием романтизма, Грибоедов печатно выступил на защиту приятельского перевода. С другой стороны, он вместе с тем же Катениным написал комедию "Студент", где в лице героя пьесы, экс-семинариста Беневольского, осмеял, впадая иногда в карикатурное преувеличение, вычуры сентиментальности и романтизма. В этом смешении школ и взглядов не все указывало, однако, на шаткость начинающего писателя; уже здесь проявлялась та независимость, с которой Грибоедов впоследствии занял место среди главных направлений, заявляя, что "как живет, так и пишет свободно". Он появлялся и в свете, где его меткое, но холодное и строгое остроумие удивляло и смущало, внушая собеседникам ложное представление об озлобленности его ума, - по свидетельству Пушкина, мешая им разгадать в нем необычайно даровитого, быть может, великого человека. На хорошем счету был он в своей коллегии, и заветная мечта матери видеть его дипломатом сбывалась. Но той внутренней работы, что происходила в нем, почти никто не подозревал. Человек, все теснее сближавшийся с лучшими из будущих декабристов, считавший впоследствии в числе друзей своих Александра Одоевского, Чаадаева и Рылеева, мог еще в своих литературных работах возделывать несколько старомодные формы, но все смелее предъявлял свой протест против современного строя вещей. Его исторические симпатии способны были указать ему (как Рылееву, в его "Думах") величие и мужество в старине, чьим примером следует вдохновлять новые поколения. Таков замысел дошедшей до нас лишь в виде сценария драмы из Отечественной войны, изображавшей, наряду с чертами народного героизма, и "разные мерзости", тогда как ночью в Архангельском соборе слетаются тени великих Россиян, скорбят о гибели отечества и молят небо о его спасении. Но еще дороже было для Грибоедова непосредственное вмешательство в злобу дня - и из ранних юношеских лет всплывает тогда покинутый было совсем замысел "Горя от ума", из пересказа московского пикантного анекдота превращаясь в более стройное целое, очевидно, имевшее уже целью сатирическое освещение всей жизни высшего общества. Это - вторая редакция комедии, также не дошедшая до нас, но засвидетельствованная показаниями лиц, слышавших чтение ее автором, известная и по переменам, сделанным в ней для третьей и заключительной редакции (например, по устранению из числа действующих лиц жены Фамусова). Более зрелая по замыслу и общественному значению, она, конечно, и написана была живо и остроумно. В этом убеждают успехи, сделанные тем временем Грибоедовым в выработке стиха и свободно движущегося диалога.

В пьесе "Своя семья, или Замужняя невеста", написанной им в складчину с Шаховским и Хмельницким, Грибоедову принадлежат пять явлений второго акта, поражающие, в этом отношении, сравнительно с первыми опытами; типический "грибоедовский" стих уже народился. Точно так же и в прозаической комедии "Студент" - насколько можно различить то, что принадлежит в ней Грибоедову - есть живые бытовые черты (крепостничество большого барина Звездова, молчалинская вкрадчивость Беневольского, гусарские ухватки Саблина). С какой же заботливостью должна была отделываться, даже в мелочах, любимая пьеса Грибоедова! Но еще не суждено было автору закончить ее; его первый петербургский период, полный увлечений, шалостей, серьезных помыслов и постоянно прогрессировавшей литературной работы, внезапно обрывается. Участие Грибоедова, в качестве секунданта, в возмутившей всех, по ожесточению противников, дуэли Шереметева с Завадовским, едва не испортило его служебного положения, тем более что стало известно, что предположена была вслед за тем и дуэль между секундантами.

Мать Грибоедова настойчиво требовала временного удаления его из Петербурга, чтобы дать улечься толкам и пересудам и смягчить гнев начальства. Тщетно протестовал он, отговаривался, уклонялся; все было пущено в ход, и место секретаря посольства в Персии было за ним обеспечено помимо его воли. С неподдельной грустью покидал он отечество, друзей и любимую женщину. Через несколько месяцев, после умышленно замедленного путешествия по России и Закавказью, отдалявшего по возможности начало этой почетной ссылки, Грибоедов въезжал в Тегеран (4 марта 1819 г.), понемногу приглядываясь к восточным нравам, типам и порядкам, порой напоминавшим ему, при всем его сочувствии русской старине, древнерусские. Не пришлось ему остаться в столице шаха; поездки по Персии провели Грибоедова и по развалинам, напоминавшим о героическом прошлом пэров, и по горным и степным захолустьям, сводили его с поэтами, дервишами, придворными, мелкими владетельными князьками, и, наконец, привели его в Тавриз, где в полном затишье "дипломатического монастыря" Грибоедов провел значительную часть своей первой службы на Востоке.

Обязанности были несложные, главным образом, сводясь к отражению интриг Аббаса-мирзы, при котором собственно и состояли европейские посольства. Ни русские сослуживцы, ни иностранные дипломаты не могли понять запросов и разнообразных интересов Грибоедова. Он ушел в себя: то усиленно занимался восточными языками (персидским и арабским), то читал, или же с непонятной для него самого легкостью и плодовитостью работал снова над своей комедией, удивляясь, что там, где у него нет никаких слушателей, стихи так и льются. Наедине со своими думами он глубже вник в смысл избранной им фабулы; возвел характеры, первоначально набросанные с натуры, до значения типических образов (списки мнимых оригиналов его действующих лиц не заслуживают доверия); расширил и поднял значение среды; внес изображение пустой светской толпы, бессмысленно и нетерпимо восстающей против знания, гуманности, свободы; из лучших свойств единомышленников и друзей сложил типический характер Чацкого; сделал его защитником прогресса и национального самосознания перед лицом торжествующей реакции. Как человек многосторонне начитанный, он не мог не испытать известного влияния образцов; злая сплетня о мнимом безумии Чацкого несколько напоминает месть абдеритов Демокриту в повести Виланда "Geschichte der Abderiten"; Мольеровском "Мизантропе" своей характеристикой Альцеста, тонко придуманным сочетанием разочарования его в людях с увлечением кокеткой, которую он надеется спасти и поднять до своего уровня, даже некоторыми отдельными стихами (например, заключительными словами Чацкого) еще более повлиял на "Горе от ума"; но возбуждение и поддержка, оказанные такими образцами, определили только часть творческой работы, которая вся была выношена, выстрадана, написана кровью сердца.

В Тавризе были вчерне окончены первые два акта комедии, в ее третьей и последней редакции. Деловые поручения побуждали по временам Грибоедова к поездкам в Тифлис; однажды он вывез из Персии и возвратил на родину целую толпу несчастных, едва прикрытых лохмотьями русских пленных, несправедливо задержанных персидскими властями. Это неустрашимо выполненное предприятие обратило на Грибоедова особенное внимание Ермолова, сразу разгадавшего в нем редкие дарования и оригинальный ум, и пожалевшего, что такому человеку приходится скучать и вянуть в глухой и невежественной стране. Это совпадало вполне с разгоравшимся все сильнее желанием Грибоедова вырваться на свободу из "печального царства" (triste royaume), в котором "не только ничему не научишься, но еще забудешь то, что прежде знал". Ермолов добился, наконец, назначения Грибоедова секретарем по иностранной части при главнокомандующем на Кавказе.

С переезда его в Тифлис снова оживился и сам он, и успешнее стала подвигаться вперед комедия. Оба начальных акта были закончены и набело переписаны в Тифлисе. Среди официальных занятий, памятных записок и проектов, которых всегда ожидали от Грибоедова как от специалиста по Востоку, медленно писались последние два действия - и не по недостатку вдохновения, а по осознанной самим автором неполноте его сведений о современном столичном обществе, успевшем, как слышал он, во многом измениться, хоть и не к лучшему, за пять лет (1818 - 1823), проведенных Грибоедовым вдали от него. Необходимо было для пользы комедии снова окунуться в московский большой свет; отпуск, сначала краткий, потом продленный и в общем охвативший почти два года, привел Грибоедова к желанной цели. Радость свидания с друзьями увеличивалась возможностью, благодаря им, наблюдать жизнь. Не было общественного собрания в Москве, где бы не показывался Грибоедов, прежде избегавший всех подобных сборищ; со множеством лиц он познакомился тогда, потом на лето уехал к Бегичеву в его имение, с. Дмитриевское Ефремовского уезда Тульской губернии, и там, уединяясь для работы на полдня и читая затем написанное своему другу и его жене, он летом 1824 г. окончил "Горе от ума" и вернулся с рукописью его в Москву, посвятив в свою тайну только сестру. Пустая случайность огласила на весь город появление беспощадной сатиры, направленной, как говорили, против москвичей вообще и влиятельных людей в особенности. Сохранить рукопись в тайне было невозможно, и Грибоедов изведал на себе "славы дань"; наряду с восторгами слышались ропот, брань, клевета; люди узнавали себя в портретах, увековеченных комедией, грозили дуэлью, жаловались местному начальству, ябедничали в Петербург. По словам самого Грибоедова, с той минуты, как приобрело такую гласность его заветное произведение - о судьбе которого он сначала не загадывал, зная, что тяжелые цензурные условия не допустят его на сцену, и в лучшем случае мечтая лишь о его напечатании - он поддался соблазну слышать свои стихи на сцене, перед той толпой, образумить которую они должны были, и решил ехать в Петербург хлопотать о ее постановке. С сожалением расставался он с лучшими украшениями пьесы, урезал, ослаблял и сглаживал, сознавая, что в первоначальном своем виде "Горе от ума" было "гораздо великолепнее и высшего значения", чем теперь, в "суетном наряде, в который он принужден был облечь его". Но это самопожертвование было тщетно. Враждебные влияния успели настолько повредить ему в правящих сферах, что все, чего он мог добиться, было разрешение напечатать несколько отрывков из пьесы в альманахе Булгарина "Русская Талия" на 1825 г., тогда как сценическое исполнение было безусловно запрещено, причем запрет безжалостно был распространен и на келейный спектакль учеников театральной школы (в том числе известного впоследствии П. Каратыгина), желавших хоть где-нибудь дать возможность автору увидать свое произведение в лицах.

Нападки старомодной критики, часто являвшейся выражением озлобленных светских счетов; ропот задетых комедией или вообще ратовавших за приличие и нравственность, будто бы ею оскорбленную; враждебность властей, не выпускавших на волю ни печатного, ни сценического текста комедии и тем самым вызвавших беспримерную ее распространенность в десятках тысяч списков; наконец, непосредственные впечатления реакции, обрушивавшейся и на него лично, и на все, что ему было дорого, - все это сильно подействовало на Грибоедова. Веселость его была утрачена навсегда; периоды мрачной хандры все чаще посещали его; теснее прежнего сблизился он с передовыми людьми в обществе и литературе и, по-видимому, был посвящен во многие из их планов и намерений. Если в эту пору им написано несколько стихотворений (преимущественно из природы и жизни Кавказа), и даже вместе с князем Вяземским - небольшая пьеска: "Кто брат, кто сестра" (приключение на станции, с переодеванием молодой девушки в офицерский мундир как главным эффектом), то эти мелкие работы, в которых лишь изредка мелькнет изумительная талантливость автора, как будто и написаны только, чтобы чем-нибудь наполнить душевную тревогу и разогнать тоску.

Когда пришлось возвращаться в Грузию, Грибоедов выбрал опять окольный путь, побывал в Киеве и в Крыму, в путевых записках оставил живой след своей любознательности и начитанности по вопросам истории и археологии, и художественного отношения к природе, приближался уже к цели своего путешествия и съехался с Ермоловым, когда до него дошла весть о событиях 14 декабря, в которых участвовало столько близких ему людей, чьим идеям он сочувствовал, сомневаясь лишь в своевременности переворота. Вскоре прислан был фельдъегерь, с приказом немедленно доставить его в следственную комиссию. Ермолов успел предупредить Грибоедова, и все компрометирующие бумаги были уничтожены. Снова совершив путь на север, навстречу ожидавшей его участи, Грибоедов нашел даже в числе следователей и крепостного начальства людей высоко ценивших его талант и готовых выгородить и спасти его. По совету одного из них, он в ответах на вопросные пункты заменил первоначальное заявление своих убеждений неведением.

В июне 1826 г. он был выпущен на свободу и должен был опять возвращаться на свою службу, ни в чем не пострадавшую от возникшего подозрения и ареста. Но возвращался уже другой человек. Только ближе знавшие Грибоедова догадывались, что творилось под сдержанной, деловой внешностью, которую он усвоил теперь себе; только они знали, какой грустью томился он, как жалел о своих несчастных товарищах, как осиротел без них; только они, взглянув "на его холодный лик", видели на нем "следы былых страстей" и вспоминали (как это сделал Баратынский в прекрасном стихотворении к портрету Грибоедова), что так иногда замерзает бушевавший прежде водопад, сохраняя и в оледенелом своем состоянии "движенья вид". Литературная деятельность, по-видимому, прекратилась для Грибоедова навсегда. Творчество могло бы осветить его унылое настроение; он искал новых вдохновений, но с отчаянием убеждался, что эти ожидания тщетны. "Не знаю, не слишком ли я от себя требую, - писал он из Симферополя, - умею ли писать? Право, для меня все еще загадка. Что у меня с избытком найдется что сказать, за что я ручаюсь; отчего же я нем?" Жизнь казалась ему бесконечно томительной и бесцветной; "не знаю, отчего это так долго тянется", - восклицал он. Чтобы наполнить ее сколько-нибудь полезным трудом, он с большим рвением занялся деловыми обязанностями.

При новом главнокомандующем, Паскевиче, женатом на его двоюродной сестре, можно было еще более рассчитывать на практическое применение проектов, зарождавшихся у Грибоедова. Он никогда не примирился с "барабанным просвещением", которое мы водворяли на Кавказе, и ждал той поры, когда русское владычество принесет краю культуру и свободное развитие народных сил. Заинтересованный еще в университете общественными науками, он прилагал теперь их приемы к изучению местной жизни, юридических обычаев, торговых отношений, народного хозяйства в широком смысле слова. Его разнообразные "записки" по вопросам этого рода остались любопытным доказательством его редких способностей и к практической деятельности; в основе их всегда лежало стремление сочетать выгоды государства с возможно большим простором для быта народностей, чьи вековые традиции сталкивались с официальным русским строем. Неохотно возвратился Грибоедов на Кавказ и серьезно думал об отставке, быть может, и о продолжительной поездке за границу; только усиленные просьбы матери и в особенности искусно разыгранная ею сцена в часовне Иверской Божией Матери, где перед иконой Настасья Федоровна взяла с сына клятву исполнить то, чего она попросила, заставили его продолжать службу. Но раз это было сделано, и повседневная работа началась, он считал долгом чести влагать в нее все свое умение и знания. Необходимо было принимать участие в военных начинаниях, сопровождая войска во время экспедиций в горы, или же, когда началась русско-персидская война 1827 - 28 гг., присутствуя при всех делах, схватках и сражениях; бесстрашный, приучивший свои нервы к свисту пуль и ядер, он здесь совершал тот же подвиг самоотречения и, возмущаясь против узаконенного войнами истребления людей, усилием воли сдерживал протест, вырывавшийся из груди.

По окончании кампании он снова, по тонкому знанию людей и порядков в Персии, был необыкновенно полезен во время переговоров о мире. Когда, разбитый наголову под Нахичеванью, Аббас-мирза просил о прекращении военных действий, Грибоедов был послан в персидский лагерь и после многих усилий добился выгодного для России Туркманчайского договора, принесшего ей и значительную территорию, и большую контрибуцию. Уступки эти были сделаны персами против воли, по необходимости; сквозь витиеватые любезности в восточном вкусе слишком ясно проглядывали ненависть и нетерпеливое желание отомстить и взять назад все уступленное. Грибоедов, справедливо гордясь своим успехом, не скрывал своих опасений этой отместки и, быть может, скорого возобновления войны. Но настоящая минута все же была и для него значительной; Паскевич не мог лучше выбрать вестника о мире. В феврале 1828 г. Грибоедов едет снова на север с донесениями и текстом трактата.

В заключительный период жизни Грибоедов, переполненный делами и соображениями административного или дипломатического характера, казалось, не осталось даже и скромного места для творчества. Но в это время (точной даты нельзя определить) в последний раз посетило его вдохновение. Он не мог уже вернуться на путь комедии, и новый замысел его, внушенный кавказскими впечатлениями, должен был принять форму трагедии в шекспировском вкусе или, как тогда говорили, "трагедии романтической". Он назвал ее "Грузинская ночь" и, как кажется, окончил ее сполна, хотя сохранились только две сцены, да беглый очерк содержания. Сюжет был взят из грузинской жизни. Самоуправец и крепостник, старый князь в минуту каприза продал соседу сына кормилицы, верной слуги дома. На ее мольбы вернуть мальчика он отвечает гневно и изгоняет ее. Она проклинает его, идет в горное ущелье, вызывает злых духов Али. Они "плавают в тумане у подошвы гор", выступают "хороводом в парах вечерних, перед восходом печальной, девственной луны". Как Макбетовские ведьмы, они обмениваются сообщениями о зле, которое собираются совершить; кормилица требует их помощи; когда молодой русский, влюбленный в княжну, увлекает ее с собой и отец гонится за ним, духи несут пулю, направленную в похитителя, прямо в сердце дочери, отец становится убийцей любимого детища; несправедливость и произвол жестоко отомщены.

Трудно сказать, насколько правды в восторженных отзывах друзей Грибоедова, утверждавших, будто в "Горе от ума" он только "попробовал свое перо", тогда как в "Грузинской ночи" вполне высказал свое дарование; дошедшие до нас отрывки все же высоко любопытны как выражение поворота в его художественном вкусе, обнаруживающее и в новом его направлении большие красоты. В раздраженном диалоге двух непреклонных противников, князя и няни, есть настоящая сценическая жизнь; появление духов и сцена заклинания окружены поэтической таинственностью. Если сравнить эти приемы Грибоедова в последнем его произведении с прежними попытками его писать, более или менее приподнятым слогом, приводившими (например, во многих стихотворениях, особенно с философским оттенком) к неумеренному употреблению славянизмов или нагромождению метафор, станет очевидным прогресс, сделанный Грибоедовым в этой области. Окончание войны, поездка в Петербург и новая деятельность, открывшаяся вслед за тем перед нашим писателем, пресекли последние порывы его к творчеству. Пришлось поставить на сцене жизни небывалую трагикомедию с кровавой развязкой. Никого не нашлось из числа дипломатов, кто сумел бы, явившись в побежденную Персию, тотчас после ее поражения, установить с тактом, знанием людей и условий жизни, правильные отношения обеих стран, кроме Грибоедова, пользовавшегося репутацией специалиста по персидским делам и творца только что заключенного договора. Несмотря на заявленное им решительнее прежнего нежелание ехать в Персию, где, как он вправе был ожидать, его всего более ненавидели как главного виновника унижения национальной чести, отказаться было невозможно ввиду категорически заявленного желания императора. Грустно прощался Грибоедов со всеми знавшими его, предчувствуя вечную разлуку.

Упрочение русского влияния в Персии, предстоявшее теперь как главная задача его деятельности, уже не занимало его вовсе; он слишком пригляделся к восточному быту и складу мысли, чтобы находить живой интерес в открывшейся перед ним возможности долгого житья в одном из центров застоя, самоуправства и фанатизма. Он сознавал, что много уже поработал в этой области, и самым отрадным отдыхом снова казалась ему поездка не на Восток, а на Запад (так и оставшаяся во всю жизнь для него, как и для Пушкина, неисполнимой мечтой). Но долг внушал стойко осуществлять принятое на себя трудное дело, и новый полномочный министр не раз взвесил и обдумал, во время пути из Петербурга, политику, которой он должен следовать. Луч счастья осветил внезапно усталого душой Грибоедова в ту пору жизни, когда, казалось, все радости его покинули. Дочь его старого приятеля, княгиня Нина Чавчавадзе, которую он знал еще девочкой, очаровала его прелестью распускающегося цветка; внезапно, чуть не за семейным обедом, он сделал ей предложение и, несмотря на мучившую его лихорадку, не отставшую и во время брачного обряда, он, быть может, впервые испытал во всей силе счастливую любовь, переживая, по его словам, такой роман, который оставляет далеко за собой самые причудливые повести славящихся своей фантазией беллетристов.

Когда он поправился настолько, что мог пуститься в путь, он довез жену до Тавриза и отправился без нее в Тегеран, чтобы приготовить там все к ее приезду. О нежности, которой он окружал свою маленькую "мурильевскую пастушку" (как он называл Нину; ей только что пошел шестнадцатый год), говорит письмо его к ней, одно из последних (из Казбина, 24 декабря 1828 г.), полное ласки, любви и мольбы к Богу, чтобы никогда им больше не разлучаться. По приезде в Тегеран он сразу принялся применять к делу ту программу действий, которую себе предначертал; он желал импонировать высоко поднятым достоинством русского имени, нарушал этикет шахского двора, выказывая самому шаху возможно меньше уважения, принимая под свое покровительство то смотрителя гарема, то его обитательниц, если они были из числа русских подданных и искали защиты русского посла, - настойчиво требуя уплаты контрибуции и вообще не уступая ни в чем строптивости персиян. Все это делалось вопреки личным склонностям, из твердого сознания обязанности; но, пересиливая себя, Грибоедов слишком далеко зашел. Возбуждаемый сторонними нашептываниями, он действовал иногда вызывающим образом; этими ошибками пользовались английские дипломаты, чтобы разжигать ненависть к послу в придворных сферах; подозрения, тогда же возникшие на этот счет, в значительной степени подтверждаются документами, обнародованными за последнее время. Но ненависть поднималась еще грознее в народной массе; ее возбуждали и поддерживали духовные лица, в базарные дни фанатически проповедовавшие месть и избиение русских; вряд ли кто-нибудь из враждебных Грибоедову иностранных дипломатов в своей интриге мог сознательно опираться на дикую силу невежественной толпы, которой втолковали, что русских следует истребить как врагов народной религии. Зачинщиком восстания был тегеранский муджшехид (высшее духовное лицо) Месих, его главными пособниками - улемы; вельможи вроде Алаяр-хана, всегдашнего врага Грибоедова, были также посвящены в заговор, имевший целью напугать русских, нанести им некоторый урон, но не вызывать резни.

Когда же (по показаниям самих персидских сановников) народу собралось в роковой день около 100 тысяч человек, и масса, фанатизованная проповедью, бросилась к дому посольства, руководители заговора потеряли власть над ним, и стихийная сила забушевала. Грибоедов понимал, какой опасности подвергается, и за день до смерти послал во дворец грозную ноту, заявляя в ней, что ввиду неспособности персидских властей охранить честь и самую жизнь представителей России он просит свое правительство об отозвании его из Тегерана. Но было уже поздно. 30 января 1829 г. произошло почти поголовное избиение русских (спасся лишь советник посольства Мальцов) и в особенности зверское убийство Грибоедова, чье тело найдено было в груде трупов обезображенным и изуродованным. Со всегдашней своей неустрашимостью Грибоедов поспешил спуститься к входной двери, которую пытались охранять казаки, защищался саблей, был узнан и положен на месте. Долгими дипломатическими отписками, уверениями в невиновности и демонстративным отчаянием, наконец, присылкой Хосрева-мирзы в Петербург с извинениями, удалось персидскому правительству уладить снова отношения к России; это осуществилось тем легче, что, занятая турецкой войной, Россия не могла желать возобновления военных действий против другой страны. Постепенно водворялись мир и согласие, как будто ничего и не нарушало их.

Не стало только великого человека... Грибоедов похоронен в Тифлисе у монастыря святого Давида, прекрасным местоположением которого он всегда любовался, выражая желание найти себе здесь могилу. Жена пережила его почти на тридцать лет.

Бывают писатели, вся духовная жизнь которых, все лучшие помыслы и творческое дарование выразились в одном произведении, являющемся точно итогом их существования. В их числе одно из первых мест занимает Грибоедов. Потомство забыло его стихотворения и мелкие пьесы, о "Грузинской ночи" слишком мало знает, дипломатические труды и ученый дилетантизм Грибоедова ценит в миру, но никогда не перестанет удивляться благородству замысла, смелости сатиры и несравненному комизму "Горя от ума". В этой комедии и в переписке - к сожалению, еще мало известной, тогда как в ней необыкновенно ярко и задушевно выступает нравственная личность писателя, - виден на каждом шагу один из даровитейших русских людей, любивший искренно свое отечество, с симпатиями к его старине и самобытности умевший соединять сочувствие прогрессу и вражду к тем, кто "хотел бы навеки задержать народ наш в состоянии младенчества".

Счастлива литература, в которой мог раздаться такой горячий и мужественный протест против зла. Сила его влияния пережила уже полвека, хотя "грибоедовская Москва" стала совершенным анахронизмом; оно основывается на вечно правдивом, всегда понятном заступничестве за дорогие людям идеалы и не зависят от временных условий быта, как бы остроумно они ни были осмеяны; не зависит оно и от прискучивших споров о партийности Грибоедова, который сам же отвоевал себе независимое положение в литературе и обществе, - потому что истинно великое в творчестве свободно возносится над раздорами и мелочами дня. Для современной, упавшей духом литературы неоценимым благом была бы решимость писателя "с душой" выступить с новым переложением вечной темы о "Горе от ума", столь же страстным и искренним, хотя и обращенным к новому обществу и к порочным на новый лад людям. В этом пожелании заключается, кажется, высшая похвала, которую потомок может воздать Грибоедову.

«Написать его биографию было бы делом его друзей;

но замечательные люди исчезают у нас,

не оставляя по себе следов.

Мы ленивы и нелюбопытны…».

А. С. Пушкин, «Путешествие в Арзрум» (1835)

4 (15) января 1795 г. родился Александр Сергеевич Грибоедов, русский писатель и дипломат. Он происходил из древнего дворянского рода, основоположником которого был выходец из Польши Ян Гржибовский.

Детские и юношеские годы Грибоедов провёл в доме матери в Москве. Мечтая о блестящей карьере для сына, она дала ему прекрасное образование, сначала под руководством гувернёров-иностранцев, а затем в Московском университетском благородном пансионе. В 1806 г. Грибоедов поступил в Московский университет, где закончил сначала словесное, а затем этико-политическое отделение, подкрепив гуманитарное образование юридическим.

Грибоедов был одним из самых образованных людей своего времени и, по свидетельству А. С. Пушкина, «одним из самых умных людей в России». Превосходно владея основными европейскими языками (французским, английским, немецким, итальянским, греческим, латинским), а позднее освоив и восточные (арабский, персидский и турецкий), он также обладал музыкальными способностями - был прекрасным пианистом, имел композиторский талант (известны два его вальса для фортепиано).

С началом Отечественной войны 1812 г. Грибоедов оставил учёные занятия и вступил корнетом в московский гусарский полк в составе резервных частей. В конце 1815 г. он вышел в отставку и поселился в Петербурге, ведя светский образ жизни. Увлёкшись литературой и театром, Грибоедов познакомился с известным поэтом и театралом П. А. Катениным, совместно с которым в 1817 г. создал комедию «Студент», и сблизился с кружком драматурга и театрального деятеля А. А. Шаховского.

В 1817 г. Грибоедов поступил на службу в Государственную коллегию иностранных дел, но вследствие «пылких страстей и могучих обстоятельств», по определению Пушкина, в 1818 г. вынужден был покинуть столицу и отправиться секретарём русской дипломатической миссии в Персию.

После трёх лет службы в Тавризе в феврале 1822 г. он перевёлся в Тифлис к главноуправляющему Грузией генералу А. П. Ермолову. Здесь были написаны 1-й и 2-й акты самого знаменитого его сочинения - комедии «Горе от ума», первым слушателем которых стал тифлисский сослуживец автора декабрист В. К. Кюхельбекер. К осени 1824 г. комедия была завершена, но через цензуру удалось провести лишь отрывки, напечатанные в 1825 г. писателем Ф. В. Булгариным в альманахе «Русская Талия».

Это произведение сразу стало событием русской культуры, распространившись среди читающей публики в рукописных списках, число которых приближалось к книжным тиражам того времени. Уже в январе 1825 г. один из таких списков декабрист И. И. Пущин привёз Пушкину в Михайловское. Как и предсказывал Пушкин, многие строки «Горя от ума» стали пословицами и поговорками («Свежо предание, а верится с трудом», «Счастливые часов не наблюдают»).

В феврале 1826 г. Грибоедов был вызван в Петербург в качестве подозреваемого по делу декабристов, поскольку в бумагах многих арестованных находились списки «Горя от ума», а на допросах некоторые из них назвали его среди членов тайного общества. Однако Грибоедов успел уничтожить часть своего архива, а на следствии категорически отрицал свою причастность к заговору, и в начале июня его освободили из-под ареста.

Вернувшись на Кавказ вскоре после начала русско-персидской войны 1826-1828 гг., Грибоедов был задействован в качестве дипломата и, добившись значительных успехов на этом поприще, подготовил выгодный для России Туркманчайский мир . В марте 1828 г. русский дипломат привёз в Петербург документы мирного договора, за который получил орден Святой Анны, чин статского советника и назначение полномочным министром в Персию.

Вернувшись в Персию, Грибоедов занялся воплощением одной из статей мирного договора, предполагавшей возвращение на родину подданных России. Обращение к нему за помощью двух армянок, попавших в гарем знатного персиянина, до предела накалило обстановку вокруг русской миссии и явилось поводом для расправы с деятельным дипломатом.

30 января (11 февраля) 1829 г. подстрекаемая мусульманскими фанатиками толпа разгромила миссию в Тегеране. Русский посланник был убит.

Грибоедова похоронили в Тифлисе на горе Святого Давида. На могильной плите начертаны слова его жены Нины: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?».

Лит.: Грибоедов А. С. Полное собрание сочинений. Т. 1-3. СПб., 1911-1917; А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980; Пиксанов Н. К. Летопись жизни и творчества А. С. Грибоедова, 1791-1829. М., 2000; Фомичёв С. А. Комедия А. С. Грибоедова «Горе от ума»: Комментарий. М., 1983; Русский писатель-драматург и дипломат Александр Сергеевич Грибоедов: сайт. 2003-2014. URL : http:// www. griboedow. net. ru/ .

См. также в Президентской библиотеке:

А. С. Грибоедов: к 220-летию со дня рождения: коллекция.